Глаза погребённых - [175]

— Знаменитый капитан Каркамо… — прервал Сан.

— Почему знаменитый?

— Из-за бумаг… — поспешил сказать Табио Сан в замешательстве — слово «знаменитый» вылетело у него случайно, он вспомнил о другом: о записи в толстой тетради, на последней странице дневника Малены…

Да, для него капитан был знаменитым, и шум ветра в листве деревьев, обступивших тропинку, напомнил ему ту ночь в Серропоме, когда он, укрывшись под плакучей ивой, сходил с ума из-за проклятой фразы, из-за этой буквы «и», оставлявшей открытой главу, которую Малена посвятила своей неудачной любви.

— Скажи мне, Флориндо, откуда капитан узнал, что Малена — это Роса Гавидиа?

— Тот же вопрос мучил и нас, но Андрес Медина, хорошо знакомый с капитаном — они друзья детства, разъяснил нам, что чуда тут никакого нет и нет никакой тайны. Каркамо — в ту пору еще младший лейтенант — познакомился с ней на бале-маскараде в военном казино.

— Ах да, на бале-маскараде!..

Можно было подумать, что Табио Сан заинтересовался этой подробностью и не придал значения сообщению Флориндо, но на самом деле он повторил слова Кея о бале-маскараде потому, что Малена не упоминала об этом в своем дневнике.

— Все это выглядит даже несколько комично. Малена была одета в костюм крестьянки, а Каркамо был усатым гусаром. Она говорила тоненьким голоском, желая показаться более юной, а он хрипел, чтобы казаться более старым. Когда гусар представился крестьянке, она назвалась Росой Гавидиа. Они много танцевали. Шутили. Когда же настал час сбросить маски, крестьяночка оказалась уже вполне зрелой сеньоритой, а гусар — юнцом. Меня зовут не Роса Гавидиа, пояснила она ему, а Малена Табай. Но он попросил у нее разрешения продолжать называть ее Росой Гавидиа. Это должно означать, кокетливо рассмеялась она, что вы предпочитаете, чтобы я была помоложе…

Флориндо уже не спешил, очевидно, они были близко к цели, а ему хотелось успеть рассказать Табио Сану, какие причины заставили капитана Каркамо вспомнить о Малене спустя столько лет.

— Товарищ… — он негромко засмеялся. — Твой вопрос меня удивляет! Ларчик открывается просто… По-видимому, капитанчик этот, прочтя в бумагах, принесенных им в кабинет коменданта, имя Росы Гавидиа, вспомнил о юной крестьяночке, в которую когда-то был влюблен. Вспомнил Росу Гавидиа с бала-маскарада, а не Росу Гавидиа — революционерку, которую знаем мы.

— Ты так считаешь?… — произнес Сан рассеянно, словно думая о чем-то другом, а затем вдруг спросил: — А бумаги?

— Он их сжег. Но история с этим офицером не кончилась. С ним был другой офицер, тоже капитан, которого зовут Хосе Доминго Саломэ. Его хорошо знают гитаристы, давно известные здесь под именем Самуэлей. Их три брата. Самуэлон — старший, толстяк, добрый, как хлеб. Самуэль — средний, живой, лукавый, себе на уме. И, наконец, Самуэлито — младший, коренастенький, но задиристый, как щенок.

— И как же работали эти Самуэли?

— Давали ему уроки игры на гитаре и… распевали революционные песни…

Флориндо захохотал, но тут же спохватился и зажал рот рукой:

— Революционные песни… ха-ха-ха!.. В комендатуре?

— Вот именно, — сказал Табио Сан, — если бы не аккомпанемент гитар, можно было бы назвать это «Курсом революционной подготовки на дому… в комендатуре»… — Кей продолжал смеяться. — В один прекрасный день наши дети увидят, как в этих казармах люди поют революционные песни, только под аккомпанемент плугов, а не пулеметов…

— Эти песни перестанут быть революционными, если их запоют солдаты…

— Нет, нет, они останутся революционными, потому что армия перейдет на сторону революции!

Табио Сан и Флориндо подошли к дверям ранчо, притаившегося за деревьями. Темно. Даже собственную руку нельзя разглядеть. Последние шаги они прошли наугад, осторожно ставя ногу на сыпучий песок. Молчание. Шум деревьев. И дыхание многих людей. Дверь открылась, и вслед за Флориндо вошел Табио Сан. Им навстречу протянулись крепкие руки в мозолях. Глухие голоса, какие-то далекие. Все тонуло в темноте.

XXXIII

На рассвете Табио Сан вышел из дома, где он нашел убежище. С собой он захватил только то, что было в карманах, как человек, собравшийся дойти лишь до угла, хотя уходил он навсегда. Зола, покрывавшая землю, поглощала шум его шагов. Всю ночь напролет он вместе с Маленой сжигал бумаги, документы, печатные тексты — все это превратилось в горстку липкой пыли, влившейся в зольные моря, покрывавшие улицы и дома в призрачном селении, где мир, погружавшийся в пропасть, в небытие, пытался возродиться под лучами новых идей.

Он намеренно задержал Малену до позднего часа, чтобы перед рассветом, когда она заснет, он мог уйти незаметно. Однако она не спала. Даже не раздевалась. Вытянувшись на постели в комнатушке Худаситы, она не смыкала глаз. А сама старуха с помощью стульев и матраса переоборудовала столовую в спальню и улеглась в этой комнате, разделившей Малену и Табио Сана, чтобы не попутал их дьявол: ведь до победы он, Табио Сан, не имел возможности жениться, разве только под чужим именем, хотя даже и под чужим именем его могли бы узнать и отправить на тот свет; пока что цена за его голову не была отменена. Так что пока лучше так. Инстинкт Худаситы, ее чутье, чутье вдовы (муж давно умер, а единственного сына расстреляли) — ей стало казаться, будто никогда не знала она мужчин, и даже нравилось, когда к ней обращались «сеньорита», — подсказали ей решение отдать Малене свою комнату, как только девушка прибыла сюда из Серропома в поисках убежища. Здесь Малене все-таки было лучше — никто не мог заподозрить, что она скрывается тут, никто, кроме друзей, с которыми она должна была иногда встречаться по делу… И здесь она получала все новости, все известия — горячий, незатухающий уголь в пепле…