Глаза отца - [5]

«Мера нужна, главным образом, в человеческих отношениях. Она одна им сообщает красоту жизни. Много ли есть людей, которые её выдержали?! Люди, красиво прожившие жизнь, так же редки, как и великие поэты и музыканты.» Редкой порядочности человек Виктор Григорьевич Устинов. Кто знает «меру» человеческой душе, тот знает и меру человеческий отношений, сообщает красоту жизни рядом живущим.

Подружился я с генеральным директором градостроительного треста. Договор мы оформили без проволочки…на две квартиры. В артели у Клейменова работал горным мастером мой земляк из Красноярска. Он и намекнул мне при отъезде моём в Канск, что в артели ему давно обещают жилье «на материке» за счет артели. Я и расстарался.

Клейменов, изучив договор при встрече, захохотал так раскатисто, будто минутой назад потерял все свое состояние и ни о чем не жалел. Надежный смех счастливого, здорового человека. Наверное, что-то похожее испытывал и А.С.Пушкин, когда, закончив последнюю строчку «Бориса Годунова», смеялся и хлопал себя по ляжкам: «Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!»

— Боченину-то, за какие заслуги? Хоть бы посоветовался со мной. Ладно, дело сделано. Проплачу. А тебе Боченин пусть до смерти свечу в церкви ставит «за здравие» — за такую царскую заботу. Мне для него и гвоздя ржавого жалко: хитрый, лодырь… Ай да Поэт, добрее Папы Римского оказался. — И опять «раскаты летнего грома» беззлобные.

Деньги за две квартиры Клейменов — проплатил незамедлительно. В марте следующего года, по звонку Устинова мы прилетели с моим земляком в Канск получать ключи от квартир. Он улетел, а я тянул с отъездом.

Отец днями проводил в новой квартире один. Сидел у кухонного окна и обреченно смотрел на город, который он любил и в котором его знали и любили, уважали. Врагов отца я не знал.

Ночевал я в новой квартире редко. Все на полу в комнате отца, рядом с его кроватью. Он не спал, скрежетал зубами от боли. Тело приняло изжелта суховатый оттенок. Болезнь добралась и до печени. Отец умирал. Но не жаловался на боль, как бы стесняясь причинить нам с мамой лишние хлопоты, сторонился нас и сидел последние дни до моего отъезда в своей комнате. Через пару дней мне уезжать. Но я не мог поверить, что все так просто: жил человек и умер. Будто так и надо. Не мог бросить отца в беде одного. Матери я не сказал, что еду к лечащему врачу отца.

— «Он у вас и неделю не проживет», — было, мне сказано честно. Из «онкоцентра» я поехал в кассы аэрофлота и сдал билет.

Отец ждал меня у окна в своей комнате. Сидел, пригорюнившись, опершись локтем в подоконник, щекой на ладонь. Взгляд его, всегда так мною любимый, был ясен, но испуган… за меня.

— На тебе лица нет. Что с тобой? — увела за рукав на кухню мама. Таиться не стал. Обнялись с мамой и заплакали. — Он знает. Мы с ним обсудили, как гроб украсить. Кого вызвать из родственников. Водки я уже набрала на поминки. Тебе рвать душу не хотели. Отец ждал твоего отъезда. Тогда уж помирать согласен.

К нам он в кухню не пришел. Пошептались с мамой, высушили слезы, только после этого я пошел к отцу. Но разве от отца душу спрячешь. Я сидел рядом, молчал и плакал. Мама тихо рыдала на кухне. Отец сухими глазами смотрел на весеннюю улицу. Ветрище рвал голые ветви тополей под окнами до заломов сучьев. В открытую форточку слышен был стук вагонных колёс о рельсы далекой железной дороги, тонко пахло шпалами этой дороги, в небе солнечно и светло. А тут? Умирать. Хоть и не пора, всего шестьдесят шесть, но приходится. С Богом не поспоришь, все в Его воле. Отец хоть и был крещеным в младенчестве, креста нательного никогда не носил. Одет он был в выцветшую офицерскую рубашку. Ворот расслаблен до третьей пуговицы, и светился теперь уже, на его крепкой внешне еще груди — простенький, дешевенький крестик на шерстяной нитке- гайтане.

— Умирать, сынок, не страшно, — повернул он в мою сторону темное от мятежных мыслей лицо. — Страшно вас одних на земле оставлять. — И в словах этих была такая непостижимая правда, что и дышаться стало не чем: без него на земле теперь за всех в ответе буду первым я, его сын и его смысл — его жизни на земле.

Умер отец на рассвете. Умер тихо, стиснув от боли зубы, чтобы никто не услышал его предсмертного стона сожаления…

Истинно: «Праведник, умирая, оставляет сожаление».