Глаза отца - [4]

— Тихо! — И наступила могильная тишина. Случись это летом, муху слышно стало бы. Здесь же вслед его голосу запели хрустальные брюлики на люстре под высоким потолком: такой грозно-мягкий баритон.

— Вот, Сан Саныч, пришёл русский писатель. У него есть то, чего мы с тобой не купим на всё наше золото — душа! Придумай ему должность, положи оклад и пусть он дальше занимается своим делом. Пустяками человека не беспокоить.

Сказал он это своему заместителю так ровно и просто, как давно решенный вопрос. Мне уступили край стола и стул. Заместитель подал через стол чистый лист бумаги.

— Распишись, но число не ставь, — попросил он. — Текст, напишем сами…

Народ схлынул быстро. Остались мы в кабинете с глазу на глаз. Клейменов поднялся из-за стола и протиснулся между столом и стеной к карте СССР.

— Валера, скоро русские начнут отсюда разбегаться. Тяжелые времена всех нас ждут. Вот карта страны. Ткни пальцем в любой город, и я куплю тебе там квартиру. Проплачу из своего, председательского фонда артели.

Я помолчал, пораженный таким предложением.

— За какие такие красивые глаза вы мне помогаете?

Мне, конечно, было многое известно о людях из среды старателей. Клейменов завидно, по отзывам людей, на порядок выше стоял своих коллег-председателей. Золотодобывающая артель — такая мельница, что любого сотрет в порошок, если станешь там показывать свой норов. И уж точно, работа там не для поэтов. Ты там «никто», и звать тебя там «никак». У Клейменова работать было безопасно людям в том смысле, что он сам любил неординарных людей, любил их выслушать и не обижал. А боялись его до обмороков и трепета. Гигант внешне, он и в делах и поступках никогда не проявлял мелочности, не жил злопамятным и сволочным. «Каждому — свое», вершил он справедливо.

Клейменов вернулся к окну, и всмотрелся в туманную ночь за тёмным стеклом. Идёт пятнадцатый год, а я таким его всё и вижу: Аттилой с густой, огромной, седеющей русой бородищей по грудь. С умными самородками глаз. Кряжисто рослого, лобастого, с залысинами, под спело льняными кудрями. Русский мужичище с Иртыша. Потомок казаков атамана Ермака. А редкий баритон голоса таков, что слушать звук произносимых им слов наслаждение для души. До этой встречи я однажды слышал уже его голос. После армии, жизнь с женой не заладилась. Решили развестись. В день предстоящего развода топтались мы с ней за деревцами северной акации во дворе поселкового суда, окна которого смотрели прямо с берега за дорогу в Индигирку.

Мы ждали окончания процесса. Ждали, когда нас пригласят. Ждали на солнышке майском и уже решили, что разводиться нам ни к чему. За кустами не видели людей, вышедших из здания после процесса. Но поразил баритон голоса и его гулкая раскатливость летней грозы. Я выглянул из-за тишка. Говорил он, Клейменов. И речь его была так интересна и — будоражила слух и душу, захватывала мелодией тембра, что я даже тогда позавидовал: «Был бы писателем, обязательно бы написал о нем книгу». Подумал так и позавидовал, истинный Бог, не выдумываю.

После примирения мы уехали с женой в тайгу на геофизические работы. Но голос этого человека, его могучий облик Аттилы запал в душу навсегда. Прошло более пяти лет, прежде чем случилось то, что случилось: я начал писать. «Золотая Индигирка», этот край вечной мерзлоты, принял в свою «ледяную преисподнюю» миллионы судеб «Дальстроя». И только чистое золото — самородки, такие мамонты, как Клейменов, не поглотились памятью людской и временем.

Горный хребет «Черского», поселок «Билибино», как и мыс «Дежнёва» равнозначны и равноценны именам и фамилиям, которые носили эти первопроходцы Севера. Мы пришли за ними спустя сто — пятьдесят — двадцать пять лет. Я искал это золото, Клейменов его добывал. Как мы жили? Главный вопрос для северянина. Ибо там, за «Полярным кругом», будь ты хоть семи пядей во лбу, но сволочь по жизни, тебе никто и чаю от костра не предложит. Поэтому я и задал для меня не праздный вопрос.

— Валера, все эти годы, как только появились в газетах и в журналах твои рассказы, я наблюдал за твоей жизнью. Нравится мне твое отношение к человеку. Правильно живёшь. И я не хочу, чтобы ты, талантливый русский писатель, здесь спился и сгинул от безнадёги. Мне не трудно тебе помочь. Хочешь, сделаю богатым человеком…

Я подумал и «богатым сделаться» отказался.

— А квартиру — где? — переспросил вроде как себя вслух. — На родине, конечно.

Разговор был неожиданным для меня и тяжелым, как золото. Впервые я столкнулся с такой бескорыстной оценкой своего литературного ремесла. Я еще даже не состоял в Союзе писателей СССР, хотя в Союз писателей Якутии меня уже приняли, и ждал решения Приёмной комиссии в Москве.

В августе я прилетел в Канск заключать «договор» с трестом «Канскпромжилстрой» на «долевое участие в строительстве дома», который сдавался в марте следующего года. Истину сказал Метерлинк, когда утверждал, что «родными они рождаются», что, «выходя из дому, Сократ встречает Сократа, а Иуда — только Иуду, что разум рационального Сократа не сделаешь Моцартом».

Генеральный директор строительного треста Устинов Виктор Григорьевич в Канске и был тем «Моцартом», которого имел в виду Метерлинк. При всей своей кажущейся простоватости, наивности и своём малом росте, Устинов был гением в человеческих взаимоотношениях. Характеристику Виктору Григорьевичу Устинову лучше русского философа Василия Розанова и не дашь: