Глаза на том берегу - [8]

Без собаки, конечно, труднее. Хорошая, знающая свое дело собака в этой охоте — лучший помощник, лучше, чем второй охотник. Если даже промахнешься, даже — не приведи господь — тебя зверь подомнет, то не даст в обиду собака. Прилипнет к заду, как надоедливый овод, начнет драть за самые больные места.

Но сейчас свою испытанную Лохматку Тимофей на охоту не брал. Если сам уходил — оставлял на цепи, чтобы по следу не увязалась. Лохматка стара, один глаз бельмом заплыл, спина — что перевернутое дугой вниз коромысло — провисла, еле псина по двору ходит, раздутыми боками ворочает. Хоть и говорит старуха, что если уходит Тимофей с ружьем из дома, то всему поселку Лохматка спать не дает — воет, тоскует, тоже ей на охоту хочется, но взять ее с собой хозяин не решается. Не сможет уже старая лайка увернуться от быстрых медвежьих лап, как уворачивалась раньше.

И новую собаку он заводить не захотел. Без надобности она ему. Для охотничьей собаки главное в жизни — это работа. А бесполезных шавок Тимофей презирал. Что это за животное — только шкура на унты…

Брать же с собой чужую — лишние разговоры пойдут. Это тоже ни к чему.

Володя принялся за работу энергично, стараясь не остыть, не растерять набранное телом во время ходьбы тепло. Он торопился, словно боялся потерять время, боялся, что зверь проснется и покажется из берлоги раньше, чем его насильно разбудят, хотя знал: сон медведя крепок, и не только скрип снега, но даже громкий разговор не прервет его.

Тимофей обошел берлогу и с обратной стороны увидел лыжню. Это была не его старая, осенняя лыжня. Ту давно замело метелями. И эту тоже покрывала давняя пороша, но, хотя и невозможно было сейчас разобраться в нечетком следе лыжи, Тимофей уже знал, кто здесь проходил. Выходит, инспектору известно, где находится берлога. Значит, может прийти не вовремя. Надо торопиться, надо успеть.

Он стал отыскивать место для себя, чтобы можно было, спрятавшись за стволом, достать шестом самую глубь медвежьей ямы. Но и первое, и второе, и третье место показались неудобными, слишком опасными. Из трех зол надо было выбирать наименьшее, и Тимофей в конце концов вернулся к первому месту.

Тем временем Володя подготовил площадку и стал проверять ружье, патроны… Ружье было уже заряжено, но он решил на всякий случай перезарядить его. Щелкнул пять раз затвором и все пять старых патронов отлетели в снег. Он не стал их подбирать, а достал из-за пазухи пять новых, завернутых, чтобы не отсырели, в клочок теплого заячьего меха. Просмотрел все внимательно, один ему чем-то не понравился, и он оставил его на последний выстрел.

Тимофей повернулся к нему, когда Володя доставал новые патроны из-за пазухи, и стал с любопытством смотреть за приготовлениями. Ему, привыкшему самому снаряжать патроны и пользоваться латунными гильзами, используя их по нескольку раз, не приходилось еще видеть такие — из прозрачной пластмассы, с ярко-красной иностранной надписью по длине гильзы, и через стенки виден заряд — порох, пыжи, аккуратно закатанная граненая пуля. Даже пули такой видеть старому охотнику не приходилось. Он с тех пор, как сдал карабин в лесхоз и перестал ходить на промысел, пользовался дедовскими привычными методами — катал пулю на чугунной сковороде. А эти патроны, что ни говори, красивы, хоть и пижонисты.

— Готов? — чуть слышно спросил Тимофей и, увидев, как кивнул притаившийся за деревом, побледневший от мороза ли, от волнения ли Володя, громко, ободряюще и для себя, и для напарника крикнул:

— Э-э-эй!

Он ударил шестом в сугроб, в самую середину, почувствовал, как проходит через снег дерево с легким сопротивлением, потом на какой-то миг под острием не оказалось опоры и тут же что-то мягкое, податливое отодвинуло шест в сторону плавным и ленивым, но в то же время сильным движением. Тимофей поднял руку, ударил еще раз, сейчас почувствовав, что попал точно в тело зверя, и услышал рев. Рев этот был еще не злобным и не диким, не грозным, а скорее удивленным, но почти тут же на смену ему пришел другой, сначала чуть ворчливый, будто бабушка недовольна поведением внука, а потом, сразу же, резко — страшный. Фонтаном взлетел снег, и громадная медвежья голова, широколобая, со снежной шапкой между ушей, выглянула из-под выскоря. Володя выстрелил сразу, и Тимофей увидел, как вылетел клок шерсти из медвежьего уха, как зверь тряхнул головой и слетела с нее снежная шапка, а сам он спрятался, как нырнул вновь в берлогу, так, похоже, и не успев ничего понять и разобрать, — глаза со сна не могут сразу привыкнуть к сверканию снега.

Рев гнева, возмущения сменился на минуту ревом боли, но быстро перешел в рев еще большего гнева, еще большего возмущения, оскорбленного самолюбия силы.

Тимофей уже держал в руках ружье, оставив в берлоге торчком стоящий шест, и увидел, как шест покачнулся и упал, сломавшись где-то в нижнем конце. И тут же медвежья голова, уже одноухая, показалась с его стороны из глубины сугроба. Но, должно быть, здесь отверстие было слишком мало, пролезть медведь не мог, и не успел Тимофей выстрелить, как голова скрылась, и в отверстие посыпался сверху снег.