Глаза на том берегу - [10]

Шумилкин зашел, заняв своим грузным телом весь дверной проем, стукнул лохматой собачьей шапкой о колено, словно отряхнул с нее что-то.

— Здоровы бывайте. Гостей, похоже, не ждали?

— Проходи, проходи, — поднялся навстречу Тимофей. — Гостей больше — хозяину веселее… Знать, не забывают…

Шумилкин повесил полушубок на вешалку, и по нему рукой похлопал, что-то невидимое, а, может, несуществующее стряхнул, как и с шапки. И Тимофей уловил, что тот пришел по делу (по какому — понятно), но с чего начать разговор — не знает, а оттого и смущается, оттого и не знает, чем руки занять. Оно и понятно, что же за разговор получится у них без доказательств. Опять одни угрозы, обещания поймать с поличным — толку-то от них…

— Присаживайся, — еще раз гостеприимно повторил Тимофей, радуясь своему умению хорошо играть уже привычную роль. — Старуха, сооруди чего-нибудь выпить, пока Володьки нету. Да закусить чего.

Табуретка, легонькая, беленькая, в магазине купленная, заскрипела под восьмипудовым инспектором. Такая мебель не для солидных людей, привыкших больше к скамьям из надежных толстых досок, какие стоят в каждом охотничьем зимовье, в каждой избушке на пути в лесу.

— Стареешь, значит, братка… — первым начал инспектор, и Тимофей чуть насторожился, прикинул на всякий случай в уме — не вышло ли где промашки.

— Старею, эт ты прав. Годы-то идут. Сам, небось, спиной чуешь, как живот носить. Как, а? Идут годы?

— Идут-идут… Раньше, бывало, втройне ты добывал, а вот сдавал только норму… Бывало?

— А кто ж его знает. Может, и бывало, может, и нет… Не помню уже. Старая память, она, как решето, сколько воды не лей, все утечет.

Они почти одногодки. Инспектор всем говорил при случае, что последний сезон дотягивает, и баста, все… И сейчас каждый из них знал о другом много такого, о чем не говорят вслух, не желая прослыть трепачом, клеветником, хотя сами они были уверены в собственной правоте. Они могли бы заставить друг друга покраснеть, если бы умели краснеть их задубевшие на вечном морозе и ветру лица. Инспекторское мнение понятно. Но и Тимофей держал про запас историю, как этот же инспектор вместе с приезжим городским начальством побраконьерничал малость. Следы об этом ясно рассказали. Но что толку, если пустить такой слух. Кто-то, может, и докопается, докажет, если захочет, свидетелей найдет, а скорее всего стоило попытать самого Шумилкина, на душу ему надавить, так и сам сознается. Видел тогда Тимофей, как маялся инспектор, переживал. Ну и что? Снимут этого, пришлют другого или из местных кого сунут. Может, куда как худшего человека.

— Бывало, чего скрывать. Дело давнее… Рассказать-то не можешь, что ли — куда шкуры сбывал? Интересно, однако… Тебе-то что, а мне, может быть, и сгодится когда. Мало ли, может, самому доведется промыслом на старость лет заняться…

— Да не помню уж — откровенно издевался Тимофей и чувствовал, что Шумилкин, внешне принимая его полушутливый тон, внутри заводится, как пружина в будильнике, того и гляди — зазвенит.

— Бывало, своего не упустишь…

— А чего ж упускать, раз свое… Упустишь ты, так другие не постесняются, подберут и даже не задумаются, чье это.

Шумилкин с каждым словом мрачнел глазами, хотя голоса не менял.

— Вот-вот, твоя философия, я и не думал, что ты философ доморощенный. Скоро книжки писать начнешь.

— О чем… — наивно улыбнулся Тимофей.

— Об этом же. Как своего не упускать. Ты ж в этом деле профессор. И теперь еще тебе не сидится. А ведь пора бы… Ой, пора бы и отдохнуть на старость лет.

— Так, кажись, только тем и занимаюсь. Устал уж отдыхать-то. Ты вот на пенсию пойдешь — поймешь, что эт за маета такая. Тогда и говорить по-другому станешь.

Хлопнула дверь в сенях, шаги послышались. Вошел Володя. От него пахнуло свежестью, легким и приятным морозным воздухом. Тимофей пожалел, что Володи не было при начале разговора. Пусть бы полюбовался, как он инспектора дурачит. Хоть и чужой человек, а себя показать и перед чужим приятно. Пусть знает, какие мы…

— Здравствуйте.

Инспектор обернулся к Тимофею, и тот острым взглядом охотника, привыкшим замечать все мелочи, уловил в какое-то мгновение в его глазах злость, быструю, как выстрел, и сразу же пропавшую, растворившуюся в нужном для разговора и уже обоюдно принятом ими взгляде.

— Здорово, здорово… Вот и компаньон прибыл, — снова повернулся Шумилкин к Тимофею и продолжил разговор, словно его не интересовал пришедший. — Так, говоришь, отдыхаешь, бездельничаешь?

— А как же, заслужил, кажись… Вот, водочку попиваю, — он налил рюмку себе, Шумилкину и Володе и поднялся, желая якобы сказать тост.

— Я не помешал? У вас тут разговор? — спросил Володя, присаживаясь к столу с угла, чтобы можно было одинаково видеть и Тимофея, и инспектора.

Тимофей молча пододвинул ему рюмку и демонстративно прокашлялся, как кашляют ораторы перед речью.

— Так вот, мужики. Много я лет по тайге ходил. А сколько обувки порвал и травы стоптал — не счесть. И все это время мой лучший друг Шумилкин, — он ехидно улыбнулся прямо в глаза инспектору, — свою обувь стаптывал и ту же траву мял. Да, пожалуй, побольше моего наберется, он, кажись, тяжельче меня будет. По моему следу шел. Все хотел меня в чем-то уличить. Я сейчас на пенсии. И ему пора бы отдых знать, раз уж такое дело, раз уж не поймал меня за столько-то лет, значит, думаю я, уж и не поймает. Верно я говорю? И за это дело предлагаю выпить. Мы свое дело делали как могли: он — свое, я — свое. За это дело! А кто куда стрелял — разве сейчас разберешь…