Глаза на том берегу - [18]

Сколько бежал — не помню. Куда бежал — не знаю. В себя пришел только на следующую ночь. Но и одному оставаться было страшно. Не менее страшно, чем снова встретиться с людьми. И я рискнул. Я снова вернулся в наш лог и там по следам прочитал, что произошло.

Каждый знает, что такое горе. Или считает, что знает.

Не берусь судить о том, чье горе сильнее, — мое или чье-то еще, может быть, какой-то женщины, чью корову мы зарезали, или другого человека, у которого унесли овцу. Несколько дней, не чувствуя голода, не мог я уйти из лога. Я вновь и вновь рассматривал и обнюхивал следы. Как будто мог хоть когда-нибудь ошибиться в них… Я носился по логу временами как сумасшедший — пена брызгала изо рта, глаза горели так, что их ломило потом долгой, непроходящей болью. Я носился из конца в конец, словно мог что-то изменить. И я не думал в тот момент, что люди могут вернуться за мной. К счастью, никому, должно быть, в голову не пришло, что волк может быть таким наглым и смелым, что он найдет в себе силы вернуться.

Сейчас думаю, мог ли я осудить человека? Тогда, наверное, мог, тогда я еще не задумывался над тем, что вожак несколько раз, правда, вдалеке от нашего лога, водил стаю к деревне. И там нам удавалось порой поживиться то овцой, то собакой. Сейчас-то я понимаю, что это была извечная борьба двух прав. Права стаи на выживание и права человека на главенствующее положение в мире. Человек всегда уничтожает то, над чем не может главенствовать. Победило человеческое право. Но и тогда, как помню, я винил не только людей, но и вожака. Если бы он не убил трехлетка, вставшего на его пути, жизнь шла бы своим чередом, как за день до этого, за месяц, за год, за тысячу лет. И я не остался бы один. И тот трехлеток, возможно, подрос бы и поумнел, обрел бы опыт и, кто знает, через какое-то время, может быть, стал бы вожаком по праву. И лучшим вожаком, чем этот, погубивший стаю.

Возмездие, упавшее на вожака, погубило не только его одного. Возмездие слепо…

А я один…

Среди зимы остаться без стаи — все равно, что отправиться на охоту и забыть в логовище зубы. Это подобно медленной голодной смерти. Или…

Есть еще один ход к выживанию, есть такая дорога. Последняя, хотя и страшная. Я должен был пойти к человеку, к его жилищу. Там больше риска потерять шкуру. Но или там ее терять, или в лесу от голода…

И все же я не сразу решился. Голод скоро выгнал меня из привычного лога. И сначала — судьба что ли расплачивалась за все недавние превратности? — мне повезло чуть-чуть. Удалось добыть растеряху зайца. Но уже через пару дней, устав копать мышей и глотать их, не чувствуя утоления голода, я стал посматривать из леса на деревенские огороды, через которые, видел я, легче попасть в саму деревню незамеченным… Со мной ничего не произошло. Я чуть осмелел, хотя и не потерял осторожность. И в первой же деревне опять повезло — смог добыть овцу. Через три дня повезло и во второй деревне. Там за мной погнались собаки, и излишне самоуверенная преследовала меня и в лесу, тогда как другие отстали и остановились на опушке. В третьей — в меня стреляли и не попали. Я потерял ужас, который раньше охватывал меня при виде человека или человеческого жилища.

А однажды — вспоминаю это с восхищением — я провожал на некотором расстоянии человека от одной деревни к другой. Шел за ним, подняв и вытянув за спиной хвост, и видел, что он меня боится больше, чем я его. Я начал чувствовать свою силу, начал чувствовать, что сам могу внушить человеку ужас, тот самый ужас, который он раньше внушал мне. Мы поменялись местами.

Тогда я еще надеялся, что встретится мне где-нибудь на пути новая стая. Но даже следа собрата по крови увидеть не удалось. Ни в одном лесу, ни в одном поле… И со временем во мне крепло мнение — стая больше не может существовать, как не может существовать съеденный накануне заяц, иначе, чем в моем воспоминании, в моей крови маленькими тельцами разума или жизнеспособности.

Опыт миллионов лет живет во мне и пропадает, некому уже передать этот опыт. Живет во мне и другой — собственный мой опыт, опыт одиночества, опыт умения выжить даже тогда, когда уже нет возможности жить. И он пропадает тоже, как шерсть, вычесанная с боков о шершавую кору сосны во время весенней линьки, пропадает без толку. И нет у меня, и не будет у меня потомства. Я один. Я последний на всем белом свете свободный волк-охотник. Так и живу, не зная, кому передать в крови то ожидание снегопада, которое живет во мне.

Снегопад я люблю. Скорей бы уж он начался. А почему люблю — не знаю сам, не задумывался над этим. Ведь инстинкт живет, действует, требует, управляет всеми моими поступками, не давая объяснений. Любить снегопад — это такая же потребность, как утоление голода.

Город встретил меня как всегда — привычно угрожающе. Сразу, на окраине, ударили в нос, словно ты в ствол дерева с разбегу воткнулся, пугающие своей непонятностью запахи. Но я-то давно знаю, что скоро страх пройдет. Да и, говоря по правде, он, этот страх, просто необходим, чтобы выжить. Без страха не сможет выжить ни одно живое существо. Но сейчас это уже не такой страшный страх, каким был раньше. Да, когда-то, забегая впервые в город, я сильно пугался. Далеко заглядывать боялся. Обегал ночью ближайшие улицы, повезет — найду чем подкормиться, не повезет — убегу в лес голодным, пока не рассвело, пока не появились на улицах эти страшные для всего живого люди. Убегал не из-за страха, но и из-за простого и понятного желания видеть свою шкуру целой. Со временем, по мере того, как ничего не происходило, вернее, происходило то, что со мной ничего неприятного не случалось, я стал задерживаться в городе все дольше и дольше, благо, научился охотиться на бродячих и таких же несчастных, как я сам, кошек и дворняг (опять столкновение двух прав — права просто выжить и права утолить голод и потому выжить), забегал все дальше и дальше, а однажды забежал так далеко, что не успел вернуться затемно в лес и остался в городе. Остался на целый день, в страхе и тоске, в страшном напряжении всех мышц, примерно в таком, или близком к такому состоянию, какое испытывал в день гибели стаи, ожидая всего самого худшего, самого жуткого, что может привидеться только в кошмарном сне. Но город не съел, не проглотил меня. Город остался ко мне равнодушным. За весь день со мной ровно ничего не произошло. И я, удивившись этому, когда первое горячее чувство радости прошло, снова через какое-то время остался в городе на целый день. Теперь уже сознательно.