Глаза на том берегу - [16]

Ну, скажите же, без смеха, какие потребности могут возникнуть у познавшего самадхи?

Мой Эверест, моя мечта, моя потребность — в совершенстве познать самадхи. Я не профан, честное слово, тоже кое-что умею, но как раз потому, что не профан, и не создаю своего собственного учения, хотя знаю отлично, что кое-кто на моем месте давно бы докторскую из этого дела состряпал. В Индии йогам проще: забрался себе в пещеру, где ни один знакомый или знакомая не может донимать тебя ни тет-а-тет, ни телефонными звонками, поголодал для приличия некоторое время, чтобы в форму войти, потом принял позу лотоса, расслабил все тело, сосредоточил сознание на мизинце ноги, и обязательно левой ноги (с правой дело не пролезет, я пробовал), а потом следи за тем, как душа постепенно отделяется от тела… А я в коммунальной квартире: за одной стеной сосед молотком молотит, за другой — старуха кричит, переводит на ухо своему глухому старику содержание радиопередачи; этажом выше кто-то уже который год подряд учится играть на пианино; прямо подо мной и день и ночь работает швейная машинка — сосед снизу парень молодой и модный (недавно купил «жигуль»), усердно работает, шьет штаны под «фирму» и продает их около базара («жигуль» денег требует немалых). А за окном визжит трамвай на остановке — в ту или в другую сторону, и никогда без этого визга. (Рассказывала мне покойница-бабушка, как в войну она возчиком работала. Подсунули ей специально лошадь, которая без матюков с места не двигалась, — ну, как трамвай без визга. Так бабушка и изучала тонкости родного языка.) А в унисон с трамваем, только в другой несколько тональности, шипит шинами (так и хочется от этого выражения самому зашипеть) по асфальту троллейбус. Попробуй, сосредоточься… И все-таки — получается иногда! Кое-чему уже научился!

Единственная беда — не могу научиться управлять поступками тех, в кого перевоплощаюсь. Сами они по себе живут, и меня не слушают, не принимают мой жизненный опыт.

Ладно, попробую и сейчас… Завтра на работу, опять буду спать за столом. Но ничего, йога научила меня спать с открытыми глазами в позе глубочайшей задумчивости прямо над чертежами. Выгляжу при этом не хуже роденовского «Мыслителя», так что никто не заметит…

Итак, стану — волком…

И не просто волком — я умею, к сожалению, быть только волком с человеческими чувствами, с человеческими мыслями, с человеческим умением абстрагировать, обобщать и делать выводы совсем не волчьи…

* * *

Я пришел в этот город ночью, когда, почти ощутимые моей седой спиной громоздкие и тяжелые тучи только зачинали в своем массивном и округлом чреве снегопад. И снегопад этот пообещал мне уже при первых своих робких и неуверенных движениях быть обильным и сильным. Как волчонок первой своей еще неловкой и хиловатой хваткой обещает — из него-то выйдет настоящий волк, тот, что одним движением челюстей перекусывает хребет собаке. Снегопад пообещал мне быть как раз таким, какой нужен. И я знал — он таким и будет. Уж кто-кто, а я-то всегда могу сказать это заранее и — клянусь своим хвостом — всегда точно.

А откуда — спросите — не отвечу. Не смогу просто ответить. Может, так учит опыт.

Тот же опыт предков, растворившийся в крови настолько же прочно, как прочно сама кровь растворяется в воде, говорит мне, что жить нужно в стае. В стае! В стае! В стае! Он так часто твердит мне об этом, что я слушать устал и жестоко тоскую от этих слов.

А как мне быть, если стаи больше нет, не существует ее больше, не может существовать, как, мне кажется, не может существовать ночью день, а днем ночь.

Было время: я жил в стае. Очень давно. Как сейчас помню себя молодым и горячим трехлетком, постоянно жаждущим драки с двумя другими трехлетками нашей стаи, но еще побаивающимся старого чернохвостого вожака. Может быть, вожак был слишком стар и слишком слаб, чтобы самому искать со мной ссоры. Он не искал. Но была в нем другая сила, та, которая живет не в мускулах и сухожилиях, а в широком лбу. И я эту силу чувствовал ничуть не хуже, чем если бы получил от нее точно такую же трепку, какую раньше, бывало, частенько получал от силы физической. Раньше, это — тогда, когда еще не умел с жестоким и болезненным треском стукаться зубами о зубы противника, давая этим понять, что не уступлю, не побоюсь стать на задние лапы и ударить грудью сам. И все же против вожака я не вставал на задние лапы. Изредка, чтобы совсем не уронить свою честь и не дать ему напасть, отвечал рычанием на рычание, и мое рычание, клянусь первым убитым мною лосем, было не менее грозным. Но какая-то иная сила, только не сила мускулов, говорила, что дальше этого идти нельзя. Вожака я побаивался, но больше уважал, понимая то, что никак не хотел понять другой трехлеток нашей стаи. Тот был слишком глуп и самонадеян, слишком хорошо чувствовал свою силу. Вот и поплатился за это. Он не уступил дорогу вожаку накануне весны, когда все чувства у волка обострены. Вожак тоже не мог уступить ему дорогу. Не только в эту пору, но и не мог вообще, иначе он не был бы больше вожаком. И ненадолго разошлись они по разные стороны тропы, касаясь друг друга вставшей дыбом наэлектризованной до треска шерстью, ощерив один пасть с вислыми губами и желтыми стертыми клыками, другой — пасть подобранную, с зубами острыми и длинными, хищно отдающими белизной. И неизвестно было, какая из них опаснее, чьи зубы не только злее, но и опытнее. А вечером трехлеток, в урок своим молодым собратьям и мне в том числе, не проснулся, когда вожак поднимал стаю к ночной охоте. Старый и мудрый вожак не захотел рисковать. Он убил трехлетка днем, спящего.