Глаза лесной чащи - [2]
- Пора… Лясы - делу не подмога.
Выгревные склоны озарял оранжевый свет у ручья, куда мы шли вслед за Ляхом, уже густела вечерняя тень.
Берега скалистые, и мы прыгали с камня на камень у самой воды.
Вот по обе стороны - распадок, словно рассеченные могучим ударом, открывали проход через ручей. Много следов, особенно медвежьих. Этими воротами звери проходят на пастбище и, возвращаясь на дневку, пользуются попутным водопоем.
- Кто будет на переходе?- спросил, изучая следы, охотник.
- Я останусь,- отозвался Митя.
- Садись, пожалуй… Да в глаза не засматривай, не невесту пришел выбирать.
Идем уже вдвоем вверх по сыпучему откосу. Плитнячок похрустывает: труфф, труфф… Неожиданно вышли на след медведя. Хорошо, что листвы нет. По каменному крошеву можно подойти почти бесшумно.
Возле куста лещины охотник остановился. Отодвинул мешавшую смотреть ветку и, когда я подошел, зашептал:
- Гляди, какой забрел в наши места! Жалко, что отсель заряд не достанет. Не упустить бы!
Огромный медведь с серебристой шерстью пасся вдали под каштанами.
- Ты вот что. Подбирайся к нему отсель, а я подскачу вон на тот перешеек, - указал Лях вправо на отлогий взгорок.- Если у тебя промашка выйдет, то ко мне пойдет или на переход, больше некуда. Не спугни только!
Иду с гулко стучащим сердцем, точно на войне «языка» брать. Прикрываясь стеной ожинника, держусь наветренной стороны, чтобы обмануть чуткость зверя. А в голове, как буравчик, Митин вопрос: «А в глаза ему не взглянули?» Зачем это парню? Почему и я думаю о том же?
Лежит буреломина, мохом, как шерстью, поросла и от средины делится на два рожка. Смотрю в пролысину. Зверь в десятке шагов. Передвигается вразвалку, набивает рот каштанами и, приседая, вышелушивает из них мякоть. Тяжелый и неуклюжий, он с треском ломает попадающие под ноги ветки.
И снова - Митин вопрос о глазах. Какие же они? Не видно. Бросаю через валежину камешек. Зверь круто поворачивается и смотрит на меня.
Вот они, глаза! Маленькие, округлые, как две черешни, упавшие в мох. В них - крошечные фонарики тревоги и вовсе нет хищного накала, как у волка или рыси. Не помню случая, чтобы наш медведь напал ради пищи на человека или животное. А если, скажем, он порвал щеку Ляху, то лишь потому, что был в отчаянии полученных ран. Тут и ящерица защищалась бы!
Смотрю и смотрю в медвежьи глаза, чтобы потом рассказать о них.
Бить? Нет, ни за что! Отвожу дуло ружья в сторону и нажимаю спусковой крючок. Живи, Топтыгпи! Может, твои дети или внуки станут цирковыми артистистами и я буду аплодировать их талантам. И вообще-то я могу стать твоим убийцей!
Пуля шлепнулась о какое-то дерево. Медведь прошелся по кругу, словно в танце, и спорой иноходью, так удивительной при его тучности, помчался к перешейку.
- Не туда! Там - смерть! - кричу ему тревожно.
Он будто понял меня. Круто свернул к переходу и скрылся за пригорком.
А у ручья - не смерть? Идут беспокойные минуты. Митино ружье молчит. Слабо донесся свист, а выстрела там и не было. И я вздохнул облегченно.
Подбежал Лях. Лицо потное. Шрам горит. Шапчонка чудом держится на левом ухе.
- На меня не пошел. Светрило, кажется. Ты промазал, что ли? - И он начал бранить Митю: - А тот свистун небось под самым носом пропустил! Морду бы ему побить за это! Какая туша ушла!
А мне досадны его переживания, и сам он становится противным. Человек работает станочником на лесозаводе. Заработки, как говорится, дай бог каждому. Свиней дома откармливает. Ну зачем ему убитый медведь? Да он, кажется, ни перед косулей, ни перед оленем не устоит…
И вдруг, словно утверждая мою мысль, Лях вскинул ружье и выстрелил. К его ногам упал кровавый комок лесного доктора-дятла.
Тут я шагнул к нему и, не пряча злость свою, сказал:
- Волк ты, Васька, кровожадный! Что же ты делаешь в своём доме?
- Ну, ты легче на поворотах,- ощетинился он. - Не то…
Не знаю, что произошло бы между нами, если бы из-за орешников не показался Дмитрий. Лицо парня сияет счастьем. Чему радуется - не поймешь сразу.
Лях загреб щебнем свою жертву и, нахохленный, вышел навстречу Уткину.
- Почему не бил-то?
- Как не бил?- Парень смерил его насмешливым взглядом. - Дважды ударил: в профиль и в фас.
- Что городишь? Свихнулся, что ли, с испугу?
- Да стрелял же, честно говорю! Только не из ружья, а вот из чего. - Он расстегнул ватник и, к нашему удивлению, показал фотоаппарат. Потом с живостью начал рассказывать мне: - Смотрю, мчится этакая махина, с бизона ростом. А у меня точки съемки уже подготовлены и аппарат перед глазами. Щелкнул в профиль. Бежит ближе. Свистнул - остановился. Щелкнул крупно в фас. Ох и снимочки будут! А глаза! Видели бы, какие это глаза! В них все сразу - растерянность и решимость, страх и отвага, даже мысль видна.
- Смотрел, Митя,- говорю. - Но ты лучше видел…
- Понятно! - отрубил Лях и зло плюнул в сторону. - Черт меня дернул пойти с такими!
Вобрав в плечи морщинистую шею, он зашагал вниз, в мутную синь вечера.
- Чужак! - коротко оценил его Митя.
И я был согласен с ним. Такому, как Лях, лес - поле боя.
УЧЕНИК СОЛОВЬЯ
Осколок крупповского металла, так и не извлеченный хирургами, опять уложил меня в постель. Было трудно. И не столько от боли, притерпелся за много лет, а от того, что на дворе - и звон, и жужжание, и цветение, и весенняя теплынь, а я, огороженный стенами, глотал пилюли.
