Прирожденный скалолаз, выросший среди отвесных скал Киммерии, Конан несколько раз пробовал вскарабкаться по гладкой стене, но постоянно срывался и падал. Он не обращал внимания на боль, получаемую при этих падениях; его бесили собственная глупость и бессилие.
Наконец киммериец принял здравое решение. «Если эти охотники действительно желают заполучить свою добычу, то они наверняка придут проверить свою ловушку, если не сегодня, так завтра — точно, — подумал Конан. — Стало быть, и беспокоиться мне не о чем. Нужно поспать, набраться сил. А завтра потолкую с этими звероловами. Для их же блага будет лучше, если они не окажутся людоедами, потому что… — Он скромно посмотрел на свои могучие руки. — Полагаю, я сумею постоять за себя».
И с этим варвар преспокойно растянулся на дне ямы и погрузился в безмятежный сон.
Этот сон был бесцеремонно нарушен. Ближе к полудню, когда солнце пробралось на дно ямы-ловушки, в голову Конана неожиданно полетели листья, комки грязи и скорлупа от орехов. Обстрел был настолько интенсивным, что киммериец даже подскочил. Он задрал голову, чтобы посмотреть на происходящее, и увидел, что сделался объектом пристального внимания огромной обезьяньей стаи.
Целая компания молодых обезьян радовалась неожиданно подвернувшейся потехе. Громко вереща и показывая голые красные зады, эти искаженные подобия человека скакали по деревьям вокруг ямы, размахивали длинными лохматыми руками и, с невероятной ловкостью цепляясь за ветки и лианы ногами и хвостом, с исключительной ловкостью метали свои снаряды в голову Конана.
Он едва успевал закрываться или уворачиваться; но, сидя на дне ямы, он не имел достаточного пространства для маневра. Киммериец скрежетал зубами от ярости. Этого еще не хватало! Он, один из величайших воинов Хайборийского мира (если не самый великий!), сидит в дурацкой яме посреди вендийских джунглей и служит игрушкой для развлечения обезьяньей стаи!
Рассвирепев, Конана зарычал не хуже тигра, и начал хватать комки грязи и скорлупу и метать их обратно в своих мучителей.
Восторгу обезьянок не было предела. Они приняли новую игру с еще большим энтузиазмом, чем первую. Правда, когда Конану удавалось попасть в какую-нибудь из них, раздавался громкий обиженный вопль, похожий на детский плач. Обезьянка как будто верещала: «Мы так не договаривались! Ты сделал мне больно!» — и удирала, задрав хвост и стремительно перебирая руками.
Но прочие продолжали скакать вокруг и верещать. Наконец одна из обезьян сделала неловкое движение и упала в яму. Конан тотчас схватил ее за горло и поднял над головой.
— Видали? — заорал он с торжеством, так, словно другие обезьянки могли его понять. — Если вы не оставите меня в покое, я убью вашего приятеля и съем его в сыром виде!
Пойманная обезьяна пыталась вырваться, а потом вдруг смирилась со своей участью и только жалобно скулила. Конан ослабил хватку. Он вовсе не намеревался убивать животное. К зверям он относился порой гораздо лучше, чем к людям.
«В конце концов, — сказал себе Конан, — еще неизвестно, как бы я повел себя, будь я обезьяной».
Зверьки, едва только их товарищ очутился на свободе, с визгом разбежались. Наполовину придушенная Конаном обезьяна еще некоторое время сидела на краю ямы, но затем, придя, наконец, в себя, ушла и она.
Конан остался в одиночестве.
Время тянулось медленно. Солнце, проникая сквозь густую листву деревьев, падало на дно ямы, и жаркие его лучи кусали кожу человека. Скрыться было некуда, оставалось только ждать. Конана начала мучить жажда.
Он еще раз обошел свое нежеланное пристанище. Наконец он обнаружил то, что искал все это время. Пока обезьяны забрасывали его разным мусором, они накидали к нему много всяких ценных вещей. И в том числе — обрывки лианы, из которых можно было сделать веревку.
Конан принялся за дело. Он еще не слишком хорошо понимал, как выберется, но веревка для любого узника — начало спасения.
Не обращая внимания на голод и жажду, на палящее солнце и удушливую жару, киммериец трудился над своей веревкой. Ближе к вечеру она была готова. Он начал выбрасывать ее из ямы, метя в заранее облюбованный пень.
Собственно, это было небольшое деревце, сломанное ближе к корню. Если изловчиться и сделать петлю пошире, то, возможно, удастся накинуть веревку на эту слабую опору.
Конан упражнялся в метании петли довольно долгое время, прежде чем ему повезло. Он осторожно натянул веревку и полез из ямы наружу.
Наконец-то! Конан перевалился через край, и некоторое время лежал на земле, глядя в небо. Крохотный клочок залитых закатным светом небес проглядывал между листьями. Конан дышал полной грудью.
Затем он поднялся на ноги и вновь зашагал по джунглям.
Наступала ночь — вторая ночь, считая с той, что Конан обокрал спящего Фридугиса. Следовало торопиться. Киммерийца и без того слишком задержала эта глупая история с ловушкой.
Ночные джунгли кишели хищниками, выбравшимися на охоту. Конана окружали таинственные шорохи. Несколько раз он видел, как сверкают в темноте желтые глаза: леопард крался на мягких лапах, высматривая себе добычу на эту ночь. До чуткого слуха варвара доносилось еле слышное мяуканье: должно быть, где-то неподалеку прячутся детеныши леопарда. Опасно, подумал варвар. Если на охоту вышла мать, которой требуется во что бы то ни стало накормить своих детей, она не остановится ни перед чем. Даже перед человеком. Леопард, несомненно, знает, как опасно бывает нападать на человека, и прибегает к этому средству лишь в крайнем случае. Но — кто знает? — быть может, самка леопарда как раз и полагает, что настал этот самый крайний случай.
