Главы Жизни - [11]

Лучше всего сначала рассмотреть обычный магнитофон, потому что большинство людей имеют его или по крайней мере видели однажды. Представьте себе магнитофон, воспроизводящий на очень маленькой скорости, маленькой, меньше дюйма в секунду. На такой маленькой скорости каждый может сделать запись продолжительностью в час. Но предположим, что мы попытаемся воспроизвести эту запись со скоростью одного фута в секунду; такая речь будет крайне неприятной для нашего слуха – но ведь информация на записи вовсе не изменилась, и слова остались те же, но из-за эффекта переноса в другое измерение речь стала совершенно неприемлемой для нашего восприятия. И чтобы понять содержание записи, нам нужно воспроизвести ее на той же скорости, на какой она была сделана.

Между прочим, биологи-маринисты, используя магнитофон, пришли к выводу, что рыбы всех видов разговаривают. Они использовали специальный фонограф, воспроизводящий звуки моря, в которых присутствуют голоса рыб, разговаривающих друг с другом, и даже звуки общения омаров и крабов. Если вы решите, что в это трудно поверить, вспомните, что существуют пленки с записями разговоров дельфинов. Дельфины говорят во много-много раз быстрее, чем люди, так что, когда их речь была записана на пленку, она оказалась совершенно неразборчивой для человека, но потом запись замедлили до скорости, приемлемой для восприятия слуховым аппаратом человека. Сейчас ученые стараются дешифровать записи, и когда можно будет говорить об этом как об осуществившемся факте, можно будет составить активный словарь, так что ученые смогут общаться с дельфинами на их языке.

Но вернемся к нашим параллельным мирам. Много лег тому назад, когда я выехал из России и совершал свое медленное и полное лишений путешествие по Европе, пытаясь добраться до действительно богатых и свободных стран, мне пришлось остановиться в израненном войной Берлине, сразу же после того, как он был беспощадно разрушен союзниками. Я бродил и раздумывал, чем заняться, как провести время до наступления ночи, когда, как я надеялся, снова можно будет продолжить путь к французской границе.

Я бродил по городу и смотрел на все еще тлеющие руины, в которые превратилась большая часть Берлина после массированных бомбежек союзников. На одной маленькой расчищенной площадке, позади двух пересекающихся покрасневших от ржавчины балок, я увидел ветхую сцену, устроенную в кольце из разрушенных бомбежками зданий. На сцене были какие-то декорации, сделанные из обломков разных материалов, спасенных после взрыва здания. Там было несколько столбов, с которых свисали куски занавеса, чтобы по возможности прикрывать обзор сцены от тех, кто не желал платить за вход. Делать было нечего, и я решил посмотреть, что произойдет дальше. Я заметил двух стариков, один из которых стоял перед занавесом и собирал деньги. Он был в лохмотьях и без головного убора, но вокруг него витал какой-то необычный дух чего-то, как мне показалось, мистического. Сейчас я уже не помню, сколько денег уплатил за вход, но, кажется, немного, потому что ни у кого тогда в разрушенном войной Берлине не было много денег, но я заплатил, а он положил деньги в карман и галантно пригласил меня пройти за оборванный и грязный занавес.

Когда я вошел, то увидел несколько уложенных на камни досок, на которых сидели люди. Я тоже занял свое место, а потом из-за занавеса появилась старческая рука. Старый-престарый человек, худой, склонившийся под тяжестью лет, прошаркал на середину сцены и сделал короткое обращение на немецком, объясняя, что нам предстоит увидеть. Затем, развернувшись, он скрылся за задним занавесом. Мгновение мы видели его с двумя палками в руке, и с этих двух палок свисали многочисленные марионетки, безжизненные куски древесины, призванные грубо представлять человеческие образы, одетые в яркие тряпки, разукрашенные узорами и клочьями прикрепленных сверху волос. Они были грубы, они действительно были очень грубы, и я решил, что зря потратил деньги, которые мог бы отдать больным. Но я так устал от бесконечных хождений и попыток избежать русских и немецких полицейских патрулей, что решил остаться на своем жестком месте.

Старик ушел с подмостков своей маленькой ветхой сцены. Каким-то образом он наспех соорудил что-то вроде освещения, которое слабо мерцало, и на этой импровизированной сцене появились фигуры. Я смотрел. Я смотрел внимательно и тер глаза, потому что это были не марионетки, а живые существа, полностью избавившиеся от грубости необработанной древесины, аляповатой окраски, клочковатых волос на головах, одежды из кусков найденных после бомбежки тряпок. Здесь перед зрителями были живые люди, люди со своим собственным умом, люди, у которых были свои цели, люди, которые двигались по своей собственной воле.

Конечно же, не было никакой музыки и ни единого звука, кроме астматического дыхания и хрипов старого-престарого человека, спрятавшегося сейчас за задником сцены. Но звуки не обязательны, любой звук был бы излишним, марионетки жили, жили каждым движением, каждым жестом, так что речь была не обязательна, ведь для этих целей существует универсальный язык рисунков и пантомимы.