Главный врач - [16]

— Не заболел бы. Ведь мороз, двадцать градусов.

— Очень даже просто околеть можно, — сказал Гервасий Саввич. — Шинель на нем сразу корой взялась. Ну, да ничего. Я приказал печь пожарче натопить, спиртом его оттер и внутрь дал малость. Обойдется.

Алексей пошел проведать Стельмаха.

Гервасий Саввич, видимо, перестарался, оказывая помощь, потому что в комнате стояла нестерпимая жара, а Стельмах лежал в постели совершенно пьяный, раскрасневшийся, с блестящими глазами.

— Таких убивать надо, — говорил он заплетающимся языком. — Я ему сказал, чтобы он перестал цепляться к девушке. Хорошая девушка. Очень хорошая… А он к ней пристает… Ну вот я ему и сказал… Должен был я ему сказать или не должен?

— Должен, — согласился Корепанов.

— Ну вот я ему и сказал… А он подходит ко мне и спрашивает: «Ты, спрашивает, против кого идешь, недоделанный?» Нет, вы мне скажите, надо таких убивать или не надо?

— Надо, конечно, — кивнул головой Корепанов.

— Ну так вот… Лежу я тут и думаю: почему я его не убил? Взял за ноги и ткнул головой вниз в ту же самую прорубь. Это же так просто: взял и ткнул.

— Видимо, это не так просто, — улыбнулся Корепанов. — Он ведь здоровый, Никишин.

— Конечно, здоровый. Он, как бык, здоровый… Но ведь надо таких убивать или не надо?

— Ты пьян, — сказал Алексей. — Постарайся уснуть.

— Хорошо, хорошо, я постараюсь уснуть. Но вы мне скажите: надо таких убивать или не надо? Я знаю, вы скажете: надо. Каждый порядочный человек скажет: надо. Так почему я его не убил? Я же таких всегда убивал.

— Ну, спи ты, закоренелый убийца. Спи! — Корепанов поправил на нем одеяло. — И не нужно больше крови. Хватит!

— Хорошо, я его не стану убивать. Черт с ним, пускай живет! А Люсю на камыш посылать нельзя.

— Какую Люсю? — спросил Корепанов.

— Стоянову. Санитарка она. Хорошая девушка, а только на камыш ее посылать нельзя… Ноги у нее поморожены…

Наконец он уснул. Алексей пошел к себе и попросил позвать Стоянову.

4

За окном уже стемнело. Алексей включил свет. Под потолком вспыхнула двухсотсвечовая лампа — он любил яркий свет.

Девушка вошла, притворила за собой дверь и тихо поздоровалась. Круглое лицо с едва заметными ямочками на щеках выглядело совсем по-детски. Темно-голубые глаза глядели настороженно и чуть испуганно. На ногах — большие солдатские ботинки.

Алексей сразу узнал ее: это та, из-под Чернигова, которая ничего о себе не говорит.

— Садитесь, — сказал он.

Избегая ступать на дорожку, Стоянова подошла к столу и села на краешек табурета.

— Вы почему не сказали, что ноги у вас отморожены? — спросил Корепанов.

— Они у меня уже давно отморожены, — тихо, как бы оправдываясь, ответила девушка.

— Покажите.

Она стала снимать ботинки. Тяжелые, со светло-золотистым отливом косы сползли по плечам вниз.

— Когда же это?

— Еще когда в Германию гнали, в сорок втором.

Алексей осмотрел ноги.

— Лечить надо, — сказал он. — Вот рецепт. Завтра зайдете в нашу аптеку. Там приготовят. Смазывайте на ночь — и все пройдет. — Он помолчал немного, потом спросил участливо: — В Германии что делали?

— Всякое приходилось. Сначала в лагере, а больше на ферме, в поле работала. За скотом ходила.

— Ну, как немцы?

— Среди них есть и хорошие…

— Встречались, значит, и хорошие?

— У хозяйки моей дочка была. Софи звали. Софийка по-нашему. Так она для меня у матери и хлеб воровала, и пироги, а иногда даже сахар.

Она сидела, зябко поеживаясь, и теребила борт халата. Халат на ней был старый, фланелевый, серого цвета, совсем вылинялый — из госпитальных. Такие уже нельзя было давать больным — неприлично. А выбросить жалко. И Гервасий Саввич, видимо, решил использовать их в качестве спецодежды для санитарок.

Веки ее были опущены. Иногда девушка их вскидывала и внимательно смотрела на Корепанова, словно хотела спросить, долго ли он ее будет держать здесь, в кабинете.

— Мне передали, что вас обижает Никишин, — сказал Корепанов.

Она вскинула ресницы, и глаза ее сразу изменились — потемнели и стали будто глубже.

— Меня столько обижали, что больше обидеть уже нельзя. И каждый может куражиться надо мной, даже Дембицкий. Потому что он воевал, защищал Родину. А я на немцев работала. Он — герой, а я немецкая подстилка!..

Она отвернулась и замолчала. Дышала тяжко, будто ей не хватало воздуха.

— Да вы хоть понимаете, что говорите? То, что вы сейчас сказали… — Алексей замолчал, подыскивая нужное слово и не находя его. — То, что вы сказали сейчас… Это… это страшно…

Она резко повернулась. Глаза ее сузились.

— А то, что нас, советских девушек, гнали в Германию, как скот, не страшно? То, что меня, Люську Стоянову, комсомолку, превратили в рабыню, били арапником, плевали в лицо, издевались, как хотели, это не страшно? А что я стерпела все, не бросилась под гусеницы немецкого танка — сколько их шло тогда на восток! — что не удавилась в своей каморке на чердаке, там в Германии, не страшно?..

Голос ее дрогнул. Алексею показалось, что она вот-вот разрыдается. И это было бы хорошо. Но она только судорожно глотнула слюну и отвернулась. Алексей растерялся от этого взрыва и от ощущения какой-то вины перед девушкой.

За годы войны ему довелось повидать многое. Он видел, как умирают раненые, видел мертвых и на поле боя, и в лагерях смерти. В лесу под Вильнюсом он видел штабеля трупов: женщин, детей, стариков, переложенных шпалами, приготовленных для кремации. Он видел сожженные деревни, изможденных от голода детишек — кожа да кости. И лица их матерей он тоже видел. Он думал, что эта боль уже в прошлом, и вот сейчас — эта девушка…