Главная удача жизни. Повесть об Александре Шлихтере - [58]

— Добавили бы хоть, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей! — едко заметил Шлихтер.

— Обойдется без цепей! — отрезал Исув. — Кто за? Кто против? Шлихтер и Вакар? Это не избавляет вас от необходимости выполнить волю большинства. За работу!

Когда листовка была отпечатана и Вакар отправил ее функционерам, Шлихтер с женой шли под руку по опустевшим улицам.

— Знаешь, Женютка, мне кажется, что я сегодня видел человека, который, не успеет петух трижды пропеть, предаст революцию!

— Исув? — спросила она.

— Да, — ответил Александр. — Мне кажется, что он будет моим злейшим врагом. Ты заметила, как часто он меняет свою точку зрения? Куда ветер дует! Флюгер какой-то!

— А разве только он? Мне кажется, не зря высмеивают Киевский комитет: он сидит в яме и ничего не видит. У многих революция только на языке.

Ветер гнал перед ними по тротуару какую-то бумажку, сложенную корабликом. Даже фонари светили как-то тусклее обычного. И рассвет почему-то запаздывал. Из ворот и подъездов зданий то и дело появлялись военные патрули, как правило, офицер и два солдата с винтовками наперевес. Тишина. Только слышен топот кованых сапог и пересвист ночных сторожей, прогуливающихся у освещенных витрин магазинов.

— Я безумно хочу спать, — сказала Евгения, входя в парадное их домика.

— Кто-то сказал, что сон не самое главное в жизни, — засмеялся Шлихтер. — А у меня руки чешутся написать что-то!

Утро уже вползало в город, когда Шлихтер вновь и вновь перечитывал сочиненную им за ночь листовку. Примут ли ее? «Зверское преступление в духе Ивана Грозного и его опричнины и столь обычное в царствование Николая II совершено снова в Киеве, — начал он листовку. — Быстрыми шагами приближается к нам революция. Будем смело смотреть ей в глаза, будем приветствовать ее приближение — она несет свободу и счастье!»

Пение «Вечной памяти» по погибшим борцам сорвалось. Рабочие в массе своей не подхватили призыва Киевского комитета РСДРП, считая его нелепым. Кровь взывала о мщении. И многие поняли, что нерасторопные, трусливые, склонные к соглашательству руководители прозевали выигрышную ситуацию. Войска и полиция, предупрежденные провокаторами, плотной стеной оцепили Софийскую площадь, и даже те небольшие группы забастовщиков, которые откликнулись на призыв, не смогли прорваться к месту гражданской панихиды.

Исув был мрачен и не хотел смотреть в глаза Шлихтеру и Вакару. Они встретились в извозчичьем трактире на Глыбочице.

— Явились швырять камни в мой огород? — спросил он зло и закашлялся. — По-моему, факты не нуждаются в комментариях.

— Сейчас время не разбрасывать, а собирать камни, — ответил Шлихтер.

— Забастовку сорвали не рабочие, а комитет, — сказал Вакар, глядя в упор на Исува. — Борьба рабочих с правительством приняла такую острую форму, что при известном желании со стороны комитета, непосредственно после стрельбы на вокзале, возможно было бы начать борьбу на улице. Я в этом глубоко убежден!

— Если бы в ночь со среды на четверг комитет призывал на демонстрацию и принял на себя личное руководство массой, то на другой день мы имели бы баррикады или что-нибудь равносильное, — поддержал Шлихтер.

— Нас бы безжалостно расстреляли! — воскликнул Исув.

— Мы должны непрерывно воздействовать на массы, не останавливаясь даже перед тем, если бы всем нам угрожала гибель, — твердо сказал Шлихтер. — Личность гибнет, но революционная энергия единиц переходит в революционную энергию масс. В этом заключается весь смысл борьбы! Я ни на минуту не потерял веру в победу пролетариата. И, если хотите, даже поражение этой забастовки будут считать огромным достижением для рабочего класса, если мы сумеем помочь трудящимся сделать из него правильные выводы.

— Точно, в самый раз… — поддержал Вакар.

Исув смотрел на них как-то настороженно и отчужденно.

— Карл Маркс говорит, что всякая классовая борьба — это борьба политическая, — продолжал Шлихтер, вынимая из кармана листовку. — В проекте прокламации, который я набросал сегодня ночью, я делаю особый акцент на ближайшей политической задаче: низвергнуть самодержавное царское правительство, которое сковывает народ цепями бесправия. Мне уже тридцать пять лет. Возраст немалый. Но я искренне верю, что мечта моей юности — свержение самодержавия — осуществится еще при моей жизни. И я буду среди могильщиков и царизма и капитализма!

— Смело, — потер руки Вакар. — И правильно!

— Вот почему я заканчиваю свою прокламацию словами рабочего Петра Алексеева: «Подымется мускулистая рука многомиллионного рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»

— Молодец! — воскликнул Вакар, пожимая руку друга.

— А, делайте, что хотите, — безнадежно махнул рукой Исув и, подозвав полового, заказал себе чай. — У нас разные мнения почти по всем вопросам. Такие же споры ведутся сейчас на Втором съезде партии. Видимо, ему и суждено помирить нас, если это вообще возможно!

Голосеевский лес неторопливо расставался со своим летним нарядом. На трепещущей глади синеокого озера плавали ярко-красные, будто опаленные солнцем, узорчатые листья кленов. Сосредоточенно отбивал дробь дятел. За ветки боярышника цеплялись последние паутинки бабьего лета. Подстелив макинтош, Шлихтер сел на бугорке в условленном месте под тремя яворами и глубоко задумался. А подумать было о чем.