Гласность и свобода - [3]

Но и эту книгу и три других, которые тоже вчерне завершены, я пишу не только потому, что правда, даже всего лишь такая, как я ее вижу, все-таки кому-то нужна. Есть еще две существенные причины.

Во-первых, в начале 90-х годов, еще при очень мощном демократическом движении в России, даже после убийства Сахарова, год или два сохранялась возможность воссоздать Россию чуть более европейской, уж хотя бы не допустить разгрома Парламента, принятия полумонархической конституции, и ковровых бомбардировок в Чечне. И несправедливо забывать об этой упущенной Россией, как и в семнадцатом году, возможности нельзя.

И, во-вторых, сегодня, в сотни раз более слабое чем тогда, опять возрождается да еще в борьбе после дискредитации и поражения демократическое движение. Но поскольку оно выросло за двадцать лет в обстановке лжи и беспамятства, хорошо организованных всем спектром руководимых КГБ российских СМИ: от коммунистов и до последнего времени хорошо устроенных якобы всегда героических демократов, они не имеют ни представления о том, что по сути дела происходило в стране так недавно, ни хотя бы мельчайшего накопленного за эти годы опыта и повторяют уже совершенные ошибки. Россия ни чему не учится даже на собственной крови, даже на катастрофически упущенных возможностях.

Пытаясь хоть о чем-то напомнить, я и написал эту книгу.

Глава I

1. Первые дни после освобождения и создание журнала «Гласность».

«Перестройка в тюрьме» — последняя глава в «Тюремных записках» («Индекс» № 31, 2011 г.) была о том, почему именно на моем освобождении в феврале 1987 года в основном сосредоточилась сенсационная мировая новость: после возвращения из ссылки Сахарова, в СССР из тюрем и лагерей освобождают политзаключенных. Из десяти первых освобожденных лишь трое были политическими заключенными и жили в Москве. Но Юра Шиханович по личным причинам не хотел никого видеть, а Сергей Ковалев был реабилитирован, но не отпущен из послелагерной ссылки в Твери. К тому же и он не хотел встречаться с журналистами, а его ссылка не вызывала у журналистов такого интереса, как освобождение прямо из политической тюрьмы. Впрочем, возвращение из Горького Андрея Сахарова было еще большей журналистской сенсацией и Андрей Дмитриевич, как и я, никому не отказывал в интервью.

Недели две у нашего дома постоянно стояли по несколько машин газетчиков и телевизионщиков со всего мира, целые дни я отвечал на их вопросы — иногда вполне бессмысленные, поскольку большинство журналистов все еще не могли понять, что такое советские политические лагеря и тюрьмы, за что и на какие сроки в них оказываются граждане страны Советов. Это были чуть ли не сотни материалов во всем мире, журнал «Ньюсвик» в каждом номере давал кроме все новых интервью еще и мои фотографии: то с семьей, то без.

Было ясно, что все это вполне устраивает советские власти. Я был мгновенно прописан у себя дома в Москве несмотря на то, что мой военный билет за эти годы бесконечных обысков куда-то делся. А ведь между первым и вторым сроком у меня был надзор и было разрешено жить только в соседних с Московской областях. Да и у остальных освобождавшихся из лагерей все складывалось гораздо хуже.

В «Новом мире» со мной тут же заключили договор и даже выплатили какой-то аванс за предисловие к прозе Алексея Ремизова, до этого печатавшейся только в Париже. Игорь Виноградов и Анатолий Стреляный, с которыми я слегка был знаком и до ареста, пересмотрели статьи и заметки, написанные мной в последние месяцы в тюрьме. Виноградов попросил на память заметку об «Исповеди Ставрогина» — пропущенной главе из «Бесов» Достоевского — ни ему, ни мне не хотелось ее печатать, но там была принципиально новая (точнее, не замеченная исследователями) информация: я не забыл ее даже в тюрьме. Другую мою небольшую статью — тоже написанную по памяти в карцере (и даже во время голодовки) в Чистопольской тюрьме — об имевшемся в моей библиотеке «Молитвеннике православных воинов» — бесспорном свидетельстве того, что масоны активно участвовали в подготовке февральской революции и активной антивоенной и противоправительственной пропаганде в 1914–1917 годы, Виноградов тоже решил не печатать:

— И без того повсюду ищут масонов и во всем их винят.

На мой взгляд, важнее была серьезно объясненная правда, чем умолчание из лучших намерений, но я не возражал — советский двусмысленный и осторожный либерализм привычной политики «Нового мира» мне уже был совсем не интересен. Стреляный, перелистывая страницы большой статьи о музеях со вздохом сказал:

— Очень интересно, но написано, как жалоба в прокуратуру.

Это было точное определение — двенадцать лет со времени первого ареста, кроме недолгого перерыва между сроками в Боровске, я почти ничего другого ни себе, ни другим не писал.

Хотя в своих бесконечных интервью я говорил о гибели в соседних камерах в ЧистополеТоли Марченко и Марка Морозова, о сотнях заключенных в политических лагерях и тюрьмах, и тысячах — в уголовных лагерях и психушках по политическим причинам все еще ждущих освобождения, по сути своей сама эта рекламная компания создавала Горбачеву репутацию борца с репрессиями, а Советскому Союзу — страны, успешно идущей по пути к демократии. А это был и февраль — март восемьдесят седьмого года, ничто к лучшему в стране не изменилось, а нашим освобождением так же как убийствами и истязаниями в лагерях и тюрьмах тех, кто не подходил по их меркам и интересам для освобождения, успешно занимался Комитет государственной безопасности, что и тогда мне было очевидно, а сегодня видно по документам. Но эти интервью как и ежедневные напоминания об этом Сахарова бесспорно способствовали скорейшему освобождению и моих соседей по Чистопольской тюрьме и сотоварищей по другим тюрьмам и лагерям, а потому я считал их необходимыми, хотя Софья Васильевна Каллистратова была против.