Гласность и свобода - [20]

Но для начала, в день появления статьи «Пешки в чужой игре» Ионы, а так же статей в «Советской России», «Труде», «За рубежом» и еще где-то был арестован в Ереване Паруйр Айрикян — не зря же Андронов особенно выделял армянские материалы «Гласности».

Я пытался возбудить судебное дело о клевете в отношении «Литературной газеты». Юридическую помощь мне тут же вызвался оказывать какой-то рыжий мерзавец, вскоре исчезнувший со всеми документами, а юрист «Литературной газеты» Вознесенский меня все уговаривал:

— В чем же вы видите клевету и оскорбление? Если бы вас назвали агентом КГБ — другое дело, но о вас пишут, что вы сотрудничаете с ЦРУ — что же здесь позорного?

Но я одинаково плохо относился ко всем спецслужбам.

В Дании после интервью Гордиевского о том, что он и полковник КГБ Михаил Любимов (отец либерального журналиста) — резидент в Дании, финансировали газету «Информашон» потихоньку разворачивался суд над ее редактором.

Но через полтора месяца КГБ был уже готов, как им казалось, поставить точку в этой беспрецедентной по сложности и мировому размаху операции.

Девятого мая в праздничный день, чтобы всем было не до того, произошли сразу две уголовные акции — сперва был убит печатник, размножавший на ксероксе в каком-то институте журнал «Гласность». Его нашли утонувшим в каком-то пруду куда он — в очень холодную, позднюю весну якобы пошел купаться (температура воды была восемь градусов). В каком состоянии было его тело неизвестно. Мы не сразу об этом узнали — Андрей и я были заняты разгромом «Гласности» (а я, к тому же был под арестом). Андрей начал разыскивать его примерно через месяц, все узнал, и мы пытались хоть что-то сделать для вдовы. Но она была до смерти напугана, с Андреем даже говорить не хотела, покойного мужа считала дураком, а нас — виновниками его смерти — во многом не без оснований. Я до сих пор не знаю его фамилии и в каком научно-исследовательском институте он работал — Андрей не счел нужным мне это сказать, не видя реальной возможности что-то сделать. Смерть и тогда ходила очень близко от всех нас, не была, как и в тюрьме, чем-то особенным. Это был первый, но далеко не последний убитый из людей, близких к «Гласности».

Его помощнику — так тогда полагалось в работе с ксероксами в специальных, с железными дверьми и особыми запорами комнатах — сотрудники ГБ просто сказали:

— Пошел вон, если хочешь остаться цел.

Я наших печатников не знал — этим занимался Андрей Шилков и по тюремной привычке мы не интересовались работой друг друга, если не было нужды.

В то же утро наша дача была окружена ста шестьюдесятью милиционерами, специально вызванными из Москвы. За три дня до этого был отравлен наш сенбернар и мерзавец-участковый специально пришел, чтобы удостовериться, что собака умирает. У меня это был уже второй отравленный гебней сенбернар — первого, Тора, возившего в упряжке на санках моих детей, — отравили вскоре после моего ареста в Боровске, чтобы тайком произвести еще один обыск. С тех пор, живя в России, я не завожу собак. Собаки ведь не выбирают себе ни хозяев, ни род занятий, ни страну проживания.

Я вышел к калитке, где два милиционера держали на весу девяностолетнюю старуху, дочь которой, по ее доверенности, продала нам дачу. Старуха четыре года уже не вставала с постели, мало что понимала и из-за ее спины мне было сказано, что она против продажи и не знает, кто мы такие.

Я попытался ей что-то объяснить — меня с силой оттолкнули, помяли и потом объявили, что я избивал старушку. Это было в сообщении ТАСС, распространенном в семь часов утра, то есть еще до моего злодейства, это же повторил в Париже на пресс-конференции один из главных перестройщиков — Федор Бурлацкий (до этого — консультант Андропова), теперь — председатель «Комитета по правам человека» либерального горбачевского времени, на вопрос заданный Ариной Гинзбург.

Нас было четверо, ночевавших на даче. Мне дали семь суток, остальным (не выходившим из дачи) по десять суток тоже за хулиганство. Меня сначала держали в местном отделении милиции, где я слышал переговоры и стенания, как трудно распределить по своим постам сто шестьдесят командированных в Кратово из Москвы милиционеров да еще собранных в праздничный день. Потом завезли на минуту в суд, а дальше в КПЗ «Лианозово», причем жене долгое время не говорили, где я, и она с иностранными журналистами дня три меня разыскивала. «Свободным» советским журналистам все это было, конечно, не интересно, ни одного слова о разгроме «Гласности» ни написано, ни сказано в СССР не было.

Пока меня держали в Лианозовском КПЗ — в довольно чистой одиночке, было, наконец, и время подумать, и было о чем. Конечно, в те дни я многого уже свершившегося не знал: не знал об убийстве нашего печатника, еще не знал о неудавшейся попытке возбуждения нового уголовного дела в отношении меня. Конечно, не мог предвидеть в деталях все более страшного надвигающегося на всех нас потока: убийство моего сына Тимоши и многих других людей близких к «Гласности», точнее к движению сопротивления планам КГБ и части партийной верхушки, долгих лет покушений, слежки, травли, бегства жены и дочери в Париж, и в конце концов — бесспорного поражения в этой неравной борьбе за свою и общую свободу в России.