Гламур - [28]

Записал Алексей Крижевский

Швейцарские подданные

Довоенная Москва в рассказах Юдифи Новиковой

Я родилась 7 ноября 1917 года, по старому стилю — 24 октября. Ленин говорил: «23-го рано, 25-го поздно». Родильный дом был на Мясницкой. В это время шли бои за почту, телеграф, телефон. С крыши роддома обстреливали Центральный почтамт, поэтому матерей с детьми эвакуировали. Папе позвонили, чтобы он приезжал за нами, но извозчики ехать в центр боев отказывались. Какой-то старик заломил цену и поехал. На обратном пути рабочие пикеты проверяли: «Что везешь?»

∗∗∗

Жили мы в Костянском переулке, в доме № 14, где родители обитали с 1914 года, и мы прожили уже все вместе до 1960-го. Родителям, как евреям, жить в Москве запрещалось. Но папа говорил, что они были «швейцарскими подданными»: платили швейцару и спокойно жили. Потом мама поступила на медицинские курсы, что давало право жительства в Москве. Окончив их, получила звание повивальной бабки 2-го разряда.

У моего отца, Давида Соломоновича Канеля, была тетя Саша. Ее и известного кардиолога доктора Левина приглашали для медицинского заключения о причине смерти Аллилуевой — требовали, чтобы они написали «аппендицит». Оба отказались. Когда возникло «дело врачей», Левин чуть ли не возглавлял этот список «убийц в белых халатах». Папа до революции работал на Прохоровской мануфактуре, после — в разных главках нефтяного министерства бухгалтером и экономистом. Мама, Левинзон Цина Мордко-Эльевна (в быту Цина Марковна), родилась в Белостоке в 1891-м. Ее отец, мой дедушка, был очень религиозным: до Второй мировой войны у него собирался миньян, то есть положенные по Талмуду 10 евреев для изучения Торы. Там были разные люди — от простого рабочего до известного врача Боткинской больницы по фамилии Соловей.

Мамина большая семья до революции жила бедно. В их московской квартире, располагавшейся в подвале дома на Пушкаревом переулке, было три комнаты, уборная и кухня. Все комнаты имели выход в маленькую прихожую. Две боковые комнаты еще имели выход в большую среднюю. Когда приехала вся семья, в средней комнате жил дедушка с двумя сыновьями, а две дочери имели по комнате. Нижний край окон был несколько выше над полом, чем обычно. А с улицы нижний край окна был на уровне тротуара. Под полом квартиры часто стояли грунтовые воды, и администрация домов периодически меняла половые доски. Когда их выбрасывали на улицу, прохожие удивлялись грибам, которые росли на их нижней стороне. Ни ванной, ни газа не было — мылись в корыте на кухне и раз в неделю в бане.

Условия, понятно, были не самые худшие. В какой-то момент в трех комнатах жило уже три семьи, но все же это была если и коммуналка, то родственная, жили дружно. Правда, у них в квартире обитал еще один человек. Звали его все по фамилии — Бусель. Это был маленького роста щуплый еврей, постоянный участник дедушкиного миньяна. Он работал инкассатором на трикотажной фабрике. Мне иногда он приносил трикотажные кофточки, которые выдавали работникам из брака — для моего бедного гардероба они были не лишним подарком. Один раз Бусель вез зарплату всей фабрике, и на него напали. Однако он оказал сопротивление и денег не отдал. В той драке он пострадал, но не очень тяжело. Никто не ожидал от этого субтильного человека такого подвига.

∗∗∗

Так уж получилось, что вся наша семья расселилась вокруг Сретенки. Мамина родня в Пушкаревом переулке, мы по другую сторону жили — в Костянском. Тетя Ева, мамина сестра, со своей семьей — в коммуналке на Малом Головине. И до, и после войны все часто собирались у нас: играли в лото и карты. Когда мне было еще лет пять, и я о чем-то рассказывала, кто-нибудь из родственников выражал недоверие: «Не может быть!», мама всегда говорила: «Юдифь никогда не врет». Сейчас уже не помню, так это было тогда или нет, но я эту фразу усвоила и, действительно, в жизни не солгала ни разу. Когда папа сомневался в правдивости моих рассказов, он выражал это так: «Если это выдумка, все равно интересно».

∗∗∗

Не скажу, что помню себя с двух с половиной или трех лет, но отдельные эпизоды помню хорошо. Помню отлично интерьер фотографии, где мы с мамой делали снимки: приоткрытое окно с рамой без переплета, протянутую вдоль салона проволоку, по которой скользила подвешенная зеленая штора. Помню мою преданную няню Акулину, с которой мы в любую погоду гуляли целыми днями. Меня она часто шутя ругала: «У-у-у, домовая!» Помню, что она собирала тогдашнюю свинцовую фольгу от чая и прикладывала ее к местам, где у нее болело. Наша семья пила чай из чайника, а няня ставила себе самовар: садилась один на один с самоваром и долго, «с полотенцем», чаевничала. Она прожила у нас до 1924, кажется, года.

С ней в нашей жизни связан такой эпизод. Зимой 1922 года позвонили в дверь двое — мужчина и женщина — и спросили папу. Он был на работе. Посетители сказали, что он им нужен по делу и, мол, нельзя ли узнать, когда он будет дома. Телефона у нас тогда не было, и мама попросила их подождать, пока она поднимется на 5-й этаж к знакомым и от них позвонит. Мама ушла, а женщина встала в дверях детской. А габаритов эта дама была таких, что загородила весь проход. Она подала мне книжку и попросила почитать. Мне только исполнилось 5 лет. Читать я не умела, но «Крокодил» этот знала наизусть и знала, где переворачивать страницу. Няня хотела пройти на кухню, но на нее цыкнули: «Сиди, старуха». Потом она рассказывала, что почувствовала неладное, но прорываться не стала: «А ну они мне Борьку (моего брата, ему было меньше полугода) на плиту посадят».