Гламур - [26]

Война и эвакуация

Институт я заканчивала после начала войны — то есть буквально. Два госэкзамена прошли до 22 июня, два других — сразу после. Мой муж Рома в первые же дни записался добровольцем, но отправили на фронт его далеко не сразу. Фронт подходил, надо было эвакуироваться, но я решила, что тоже останусь в Москве до его отправки. Когда пришло время эвакуироваться, был выбор — ехать в Среднюю Азию или в Сибирь. Я поехала в Омск. Поехала — громко сказано. Идущие в тыл поезда брались штурмом. У меня на руках был полуторагодовалый сын, и мы с мамой попали в омский поезд только потому, что один мой приятель забрался в вагон, стоявший на запасных путях, и когда паровоз уже вывез этот вагон на перрон, прямо через окно принял у меня багаж и сына. Мы ехали девять дней, стоя и сидя, столько было народу. Четыре дня я простояла на ногах — если бы надо мной не сжалились проводники, я не знаю, что было бы. «На третью полку полезешь?» Еще бы. Забралась — и моментально заснула мертвым сном. Толкает меня мама — выведи сынишку, он просится. Я, толком не проснувшись, забыв, где нахожусь, шагнула вниз — и упала прямо на коленки проводникам.

По приезде я пошла на эвакуационный пункт. Помню, там был некий человек в сталинском френчике, который — помню как сейчас — говорил несчастным женщинам, собравшимся там, что они «не люди, а продукт войны». Просто урод какой-то. Я достала блокнот, карандаш и стала записывать. Тут он посмотрел в мою сторону и гаркнул: «Что вы там пишете?» Я: «Да вот речь вашу записываю». «А зачем вам она?» — «В „Крокодил“ отошлю». Он страшно перепугался, выгнал всех и стал кружить вокруг меня, чтобы я ему эту запись отдала.

Тут надо указать одну деталь. Обычно люди эвакуировались вместе с предприятиями, и вопрос расселения решался организованно. Мы же поехали своим ходом, не будучи приписанными ни к одному учреждению. И вот здесь нам довелось хлебнуть полной мерой. Нас не прописывали нигде. Я в какой-то момент сказала себе, что не вернусь в наше пристанище без ордера на заселение. В буквальном смысле обойдя весь Омск, я в какой-то момент, уже где-то на окраине, вдруг наткнулась на вывеску райисполкома. Зашла безо всякой надежды, просто для очистки совести. Был уже вечер, служащие разошлись. На месте был один мужчина — в военной форме. Оказалось — председатель. Я ему рассказала про нашу беду, про ребенка, маму. Он позвал какого-то своего подчиненного и велел тому выдать нам ордер на комнату. А тому, видно, хотелось поскорее домой, и он сунул мне в руки пачку ордеров — выберете, мол, какой-нибудь один, а остальные мне завтра принесете. Я просто не могла поверить: не было ни гроша, а вдруг алтын!

На следующий день пришлось спуститься с небес на землю. Кому-то, возможно, будет неприятно это прочесть, но встречали нас омичи с лютой ненавистью. Что вполне объяснимо: им самим трудно жилось (особенно до войны, когда в Москве было более или менее нормально), а тут еще мы приехали. Ордер, не ордер — после первого десятка квартир нам стало ясно, что нас нигде видеть никто не рвется. Добрели до окраины — улица, если я все правильно помню, называлась 4-я Северная — и присели на лавочку отдохнуть. К разговору вдруг прислушалась местная женщина. Стала расспрашивать, откуда мы, как и что у нас. А потом и говорит: знаете что, все равно ко мне будут подселять, пойдемте нашу комнату посмотрим. Ребенка я не боюсь, и лучше уж вы, чем кто-нибудь неизвестный. И стали мы жить вместе — и это оказалось нашим спасением. Наши хозяева, тетя Тася и дядя Коля, были из раскулаченных крестьян. В свое время, когда стало ясно, что тучи совсем сгущаются, тетя Тася собрала котомку, взяла мужа за руку и увела из деревни. Бросили все нажитое и двинули в Свердловск. Оттуда, перебиваясь с работы на работу, доехали до Омска, где и осели. Дядя Коля работал маляром на переведенном из Москвы авиазаводе — кажется, на Туполевском. Они всю жизнь мечтали о ребенке и в моего Павлушку влюбились как сумасшедшие. Тетя Тася работала дома — шила варежки для армии и заодно сидела с моим сыном. Мама устроилась директором Дома пионеров при гороно, я — туда же в массовый сектор. Однако наличие работы, в общем, ничего не гарантировало. Мы с мамой потихоньку начали распродавать вещи: чернобурку, выдровый отрез — все это я отнесла в комиссионку. И эти вещи долго там лежали — и не продавались. И когда в какой-то момент их кто-то купил: я пришла в комиссионку, получила деньги и заплясала от радости. Мне даже какой-то присутствовавший при этом мужчина сказал — ну дает, свое распродает и еще радуется. А я поехала в деревню, купила большой кирпич масла, половину коровы, и мы на это жили несколько месяцев. В Омске холодно — мы повесили все эти продукты в мешках в сарае, ничего не портилось.

В Омске на самом деле хороший климат — там даже сильные морозы, до сорока градусов, переносятся легко. Но стоит этот город в степи. В области были леса — но привезти топливо было не на чем, все машины были реквизированы для нужд армии. Все, что было в городе деревянного, пошло на растопку в первую же зиму. Сначала — деревянные тротуары. Погреться было невозможно. Помыться, согреть воду, испечь хлеб (даже при наличии муки) — невозможно. Один стакан молока стоил сто рублей, а зарплата — у меня, например, — была двести. Изредка была картошка: мы ее терли в муку для картофельного хлеба. Иногда дядя Коля приносил с завода очищенную олифу.