Гитлер против СССР - [82]

Этот краткий стратегический очерк был необходим: он содержит смертный приговор плану Гофмана с военной точки зрения.

Гофман бросил вызов германскому генеральному штабу и мечтал об «экспедиции на восток», потому что, минуя всю современную стратегическую школу Клаузевица — Шлиффена — Людендорфа — Секта, он хотел вернуться назад к Наполеону. В окружении прусских генералов, воспитанных в атмосфере наиболее современного военного опыта и традиций, этот своеобразный военный ум не переставал мечтать о великом корсиканце и признавать его своим непосредственным учителем. Он не скрывал своего убеждения, что «Наполеон был величайшим полководцем всех времен» (курсив мой. — Автор).

Войны Наполеона казались Гофману высшим достижением военного гения, его сражения и походы — образцами военного искусства, а его кампания в 1812 г. от Парижа до Москвы — стратегической неоконченной симфонией. Он учил Наполеона наизусть (Шлиффен и Сект изучили Ганнибала, а Сект занимался также техникой и экономикой) и фактически внес всего лишь один корректив в наполеоновские планы. Гофман буквально заявил, что если бы Наполеон имел в 1812 г. железные дороги, моторизованный транспорт и телефоны, «то он еще сегодня был бы в Москве».[65] Так разрешал он проблему: Наполеон плюс железные дороги восстанавливали в новой форме стратегию великих нашествий, которая должна была преодолеть шлиффеновские «ограничения» и снова вызвать к жизни великую военную эпоху.

В этом заключался в основном вызов, брошенный руководящей научной школе германской армии и ее политике «про-восточной» и «анти-западной» ориентации. Эти люди — не только Сект, но и Людендорф — знали из опыта последних пятидесяти лет и особенно последней мировой войны, что плотная механическая стена обороны сегодняшнего дня, являющаяся созданием капитализма, отбросила и уничтожила все специфические атрибуты прежней, и особенно наполеоновской, стратегии движения — эластичность пространства, быстроту, чисто тактическую концентрацию; они понимали, что сегодня было бы достаточно линии современных укреплений и двух «механизированных» дивизий, чтобы уничтожить любого Наполеона в разгаре его «блистательных маршей»; для них было ясно, что железные дороги, автомобили и танки, если они имеются также и у неприятеля, не только не ликвидируют позиционную войну, но скорее ожесточают ее, и что даже «Наполеон на автомобилях» с коммуникационными линиями позади него все же обнаружит впереди себя герметически закрытую линию обороны, которая может быть прорвана в одном месте при максимальной затрате сил; и что как раз при таком прорыве уже нельзя отдавать предпочтения фронту наибольшей длины и наибольшей глубины, — фронту, который представляет собой громадный СССР, с территорией в 21 млн. км2 и с населением в 175 млн., а ладо ориентироваться на сравнительно короткую линию обороны — на запад.

В этой стратегической аксиоме заключался простой секрет «русской ориентации» научной военной школы, которая взирала на гофмановский «нео-наполеонизм» с презрением и ужасом. Сект и другие приверженцы неизменной ценности шлиффеновского плана естественно приняли во внимание тот факт, что там, на западе, вырос тем временем новый барьер, оставивший далеко за собой все форты Вердена, это — фортификации Вейгана. Но ведь именно поэтому они и были «руссофилами».

Они рассчитывали на многомиллионную русскую армию и на другие неисчерпаемые силы и возможности СССР, которые в сотрудничестве с Германией опрокинут этот барьер. Эта схема могла быть основана на серьезной политической иллюзии (это, без сомнения, так и было) — на вере в то, что такой германо-русский военный союз возможен. Но если он возможен — а этого как раз и добивались эти генералы, — то и этот план со стратегической точки зрения был действительно большим маневром; это был, вообще говоря, единственный военный план, приемлемый для Германии после войны. Не могло быть сомнений, что такой германо-русский военный союз, т. е. соединение и синтез этих огромных человеческих, технических и экономических ресурсов, союз, охватывающий четверть миллиарда людей, сможет одним толчком изменить любое соотношение сил в Европе. В Западной Европе не будет тогда никакой силы, ни одной стратегической позиции, которая смогла бы устоять перед этим сокрушительным напором. Осуществление второго плана Шлиффена было бы делом совсем нетрудным, а Версаль стал бы не более как пустым звуком.

Такова была цель генералов «про-восточной» ориентации: они не верили в возможность иной стратегии. Они знали притом, что теория Гофмана о «небоеспособности большевистской армии», армии, которая будто бы не сможет оказать действительного сопротивления и создать современную линию обороны, была так же несостоятельна, как и все другие идеи этого фанатика, который заснул еще в Брест-Литовске и с тех пор не просыпался.

Гаммерштейн и еще несколько человек из числа коллег Секта, посетивших СССР и очень внимательно изучавших его, понимали, какая сила медленно, но неуклонно там растет. Они имели достаточное социальное чутье (которое у Гофмана отсутствовало совершенно), чтобы понимать, что будущая социалистическая армия Советского Союза не только оставит далеко позади старую, царскую армию, но станет безусловно с точки зрения кадрового состава, в техническом и политическом отношении самой могущественной армией в мире, больше того, армией, которая, если на нее нападут, найдет союзников в любой стране мира, а главное — в стране своего противника. Они отказывались ускорять социальную революцию в Германии, которая должна последовать за «экспедицией в Москву» после первого же поражения.