Гитлер и Сталин перед схваткой - [11]

Сохранит ли новая Россия верность Антанте, в составе которой вступила в войну с Германией и ее союзниками? Уже первые месяцы после октября 1917-го давали «предвкушение» ответа на подобный вопрос. Большевики пришли к власти на волне всенародного протеста против несшей лишь горе и потери мировой войны. В Брест-Литовске советские дипломаты и военные в 1918 году подтвердили, что Россия из войны выходит и заключает сепаратное перемирие, даже если оно влечет потерю значительной части собственной территории. Возникла новая, доселе невиданная конфигурация европейской политики, в которой Германия и Россия оказывались по меньшей мере не заклятыми врагами, а взаимно нейтральными, а может быть, дружественными государствами.

Заключая Брестский мир, основатель советского государства Владимир Ленин не собирался идеализировать тогдашнюю Германию. 6 марта 1919 года на VII съезде РКП(б) он говорил:

«Мы не знаем, какая будет передышка, — будем пытаться ловить момент. Может быть, передышка будет больше, а может быть, она продлится всего несколько дней. Все может быть, этого никто не знает, не может знать потому, что все величайшие державы связаны, стеснены, принуждены бороться на нескольких фронтах. Поведение Гофмана определяется, с одной стороны, тем, что надо разбить Советскую республику, а с другой стороны — тем, что у него на целом ряде фронтов война, а с третьей стороны — тем, что в Германии революция зреет, растет, и Гофман это знает, он не может, как утверждают, сию минуту взять Питер, взять Москву. Но он может это сделать завтра, это вполне возможно. Я повторяю, что в такой момент, когда факт болезни армии налицо, когда мы пользуемся каждым моментом, во что бы то ни стало, хотя бы для дня передышки, мы говорим, что всякий серьезный революционер, связанный с массами, знающий, что такое война, что такое масса, должен ее дисциплинировать, должен ее излечить, пытаться ее подымать для новой войны, — всякий такой революционер нас оправдает, всякий позорный договор признает правильным, ибо последнее — в интересах пролетарской революции и обновления России».

О том, что для Ленина сохранение опоры мировой пролетарской революции — РСФСР — было высшим принципом, говорит и его оценка германского империализма как потенциального и возможного противника Советской России в ходе разворачивающейся мировой революции. Так, 23 июля 1920 года он шифром сообщал Сталину, находившемуся тогда на Южном фронте:

«Немецкие коммунисты думают, что Германия способна выставить триста тысяч войска из люмпенов против нас».

Так Германия, с которой РСФСР в Рапалло через два года вступит в тесные экономические, политические и даже военные связи, еще числилась во враждебном лагере, а именно — в лагере врагов мировой революции.

В таких условиях начался «первый заход» российских большевиков в их отношениях с Германией, которыми было суждено заняться уже не смертельно больному Ленину, а его будущему преемнику Сталину.

Очень соблазнительно сводить советско-германские отношения к отношениям Сталина и Гитлера. И впрямь: диктаторские режимы в своих отношениях закономерно зависят от того, какую личную позицию занимает сам диктатор. Сколько ни было бы умных и осведомленных советников, решения принимает сам диктатор, и бог ему судья — какими неведомыми путями движется мысль человека, которому приходится принимать решение. Но уступать соблазну упрощения не хотелось бы. Хотя бы потому, что к своим «диктаторским вершинам» каждый шел своим путем — и в свое время.

Иосиф Виссарионович Сталин — в миру Джугашвили — в своем «куррикулюм вите» был далек от Германии. Сын сапожника из маленького грузинского городка на далекой окраине Российской империи, семинарист в грузинской столице Тифлисе — что ему была Германия, Германская империя, германский дух и германская история? Даже если поверить легенде о внебрачном происхождении маленького Сосо от великого русского географа и путешественника Пржевальского, то и это не введет Сталина в духовно-исторический круг, каким-либо образом близкий к стране, которая к исходу XIX века (когда формировался человек, вошедший в него под именем Сталин) занимала весомое место в тогдашней Европе. Религиозное образование, хотя и серьезное, не открывало пути к тому, что в провинциальном Тифлисе могло было быть как-то связано с Германией. Едва ли в библиотеке тифлисской духовной семинарии были книги по истории Германии или — не дай бог! — труды немецких социал-демократов. Скорее всего молодой семинарист мог лишь услышать о них от друзей из рабочей среды. Тифлис быстро становился промышленным центром Закавказья и здесь рано появились социал-демократические кружки. Правда, злые языки утверждали, что будущий вождь не столь предавался изучению марксизма и идей русской социал-демократии, сколько занимался подготовкой террористических актов с целью укрепления финансовой базы большевистской партии. Утверждают, что еще в 1906 году он организовал ограбление почтового поезда в Чиатури и касс на кораблях в закавказских портах, что дало РСДРП несколько десятков тысяч рублей. Самым эффектным было дерзкое ограбление тифлисского казначейства на Эриванской площади, устроенное в 1907 году. За Сталиным и его помощником Камо (Тер-Петросяном) закрепилась репутация больших мастеров «эксов» (экспроприаций). Тогда и появилась партийная кличка Коба (по имени благородного разбойника из романа грузинского писателя Казбеги). Кличка осталась надолго — в актах российской полиции она впервые упоминается 15 сентября 1907 года, и среди прочих партийных псевдонимов она Иосифу Джугашвили понравилась больше других. Если учесть, что среди них была скромная подпись «Чижиков», то сейчас даже не хочется думать, что мы могли бы стать жертвами «чижиковщины» или идти в бой умирать за родину, за Чижикова. Но шутки здесь явно неуместны: у Сталина был хороший нюх, и он остановился на Кобе, а затем — на Сталине.