Гитл и камень Андромеды - [23]

— Скажи еще, что этой старой грымзе кто-нибудь испортил роман! Да на нее ни один мужик за всю ее жизнь не позарился! Вот уж кого женили через сваху!

— Ошибаешься. Она говорит, что был один турок по имени Иса-бей, и она ему очень понравилась. А ее тетка сказала этому Исе, что Това — гнилое яблоко, от которого у него все кишки вылезут наружу, если их раньше не выпустит Залман Каро, большой Сулиман, положивший на Тову глаз.

— Помню я этого Сулимана. Огромный идиот с выпученными глазами. Сдох от обжорства. И жену его знаю. Она потом вышла за Мусу-портного. Он и сейчас шьет старикам пиджаки из гнилой шерсти. Старикам неважно, что шерсть гнилая, из старых складов на Флорентине, им важно, что не синтетика. Дикое место эта наша Яффа. Последнее место на земле, где шьют пиджаки по моде тридцатого года.

— Может, еще на улице Шенкин.

— Скажешь тоже! Мода, может, и та же, а шерсть другая! А твоя Това никогда не была за Сулиманом. При ней был маленький кругленький Нисим Полука. Мать у него была из Турции, это я помню. Вредная такая, с косым глазом. Куда этот Нисим девался, не знаю. Исчез вдруг. И старуха пропала. Врет все эта Това.

— А она говорит, что Сулиман был красавец, и трость у него была с лошадиной головой из чистого золота.

— У этого биндюжника, таскавшего мешки в пекарне?

— Она мне показывала набалдашник. С пробой. Сулиман сломал трость в ярости, когда увидел Тову в кафе с Исой-беем. Сломал о колено и бросил наземь. Товина тетка набалдашник подняла, а отдать Сулиману забыла. Он не хотел с ней разговаривать. Ну, в общем, не знаю. Проба сомнительная, конечно. Что-то написано, а что — не разберешь. Но Иса-бей был обходительней Сулимана и держал бричку со складным верхом. Однажды Тове удалось покататься с ним на этой бричке. Тетка тоже полезла было в бричку, но места там не осталось. А Иса-бей крикнул кучеру: «Пошел!» И они ехали по кольцу, и солнце сверкало в спицах, и ветер щекотал лопатки, и все глядели им вслед.

— Какие дела! — изумилась Чума. — Хочешь бурекас? Я сбегаю на угол. Мигом.

— Мне надо идти. А почему тебя назвали Чумой? Это же не имя, а ругательство.

— Мало кто знает, что оно означает. Так звала меня Берта. А вообще-то меня зовут Иледи. Представляешь, назвать ребенка «Чтоб ты не появлялся на свет»! Это же все равно что проклясть! Так я и осталась проклятая со дня своего рождения. Думала поменять имя. Но ни одно имя ко мне не прилипло. Я уже была и Илана, и Авиталь, и Мирьям. А осталась Чумой. Прежде чем уйдешь, скажи: ты раньше слышала про Яффу? До того, как сюда приехала?

— Да. К Новому году в нашем городе появлялись апельсины с красной мякотью, на которые была наклеена этикетка с одним словом: «Яффо». И все евреи стояли в очереди, чтобы купить еще и еще этих апельсинов. А из книг я узнала, что тут спаслась Андромеда и заразился холерой Наполеон.

— Про меня в книгах еще не пишут. Но будут писать, — спокойно ответила Чума.

Потом мы встречались с ней часто. Она ждала меня на пляже, напротив того места, куда выходит своей задней стороной базар Кармель. Этот базар не похож на Блошиный рынок. Нет в нем внутреннего порядка. И таинственности Блошиного рынка с его неожиданными находками тоже нет. Обыкновенное крикливое место, толчея и вонь, кишки и кошки, туши на крюках и помидоры в картонных ящиках. Все по дешевке, поэтому именно от стоимости помидоров на этом рынке зависит индекс прибавки к зарплате. А от цен на Блошином рынке не зависит ничего. Это потому, что цену помидоров можно рассчитать, а цену на старый секретер — нельзя. Он может достаться по дешевке и оказаться бесценным, если в потайном ящичке найдется забытое письмо, а человек, писавший или получивший его, успел вырасти в цене за годы, прошедшие со времени написания письма. А время это просчитать нельзя никак. Иногда оно назначает новую цену за человека, который при его жизни не стоил ничего. Так бывает.

Я пыталась объяснить это Чуме под рокот прибоя, но Чума хотела, чтобы цена на нее повысилась немедленно. Ее не интересовала посмертная слава. Она хотела получить из славы немедленную выгоду в виде ордера на разрушенный дом. А слава Чуме полагалась. Она писала маслом и акварелью, сангиной и фломастерами, и всегда одно и то же. Если судить о содержании Чуминой головы по тому, что выплескивалось из нее на холст, картон и бумагу, в этой голове жило одно только женское лицо, нисколько не похожее на лицо Чумы. Оно было то молодым, то старым, а иногда и молодым и старым одновременно. В нем были страх и наглость, мудрость и безумие. Оно бывало нежным и задумчивым, а порой скалило страшную беззубую пасть. У этого лица не было постоянных черт. Глаза могли быть и большими и маленькими, губы и тонкими и пухлыми, нос — то курносым, то прямым. Иногда на подбородке была ямочка, а иногда ее не было. Но оно везде было узнаваемым, это лицо. Не возникало сомнения, что это всегда один и тот же человек.

— Кто это? — спросила я, и Чума пожала плечами.

Я поняла, что речь идет о лице, черты которого не запечатлела ни одна фотография, потому что Берта считала каждого фотографа доносчиком, который отнесет ее портрет в гестапо.