Гитл и камень Андромеды - [22]

— Даже Бенджи не по зубам?

— А что Бенджи? Думаешь, он миллионер? Трепло он. Ты его побаивайся. Он перс. А они коварны, как арабы, но намного хитрее.

— Бенджи тебя любит.

— Знаю. Мне от этого ни тепло, ни холодно. У меня есть план. Они дают дома художникам, так? Вот я и стану художницей. Шмулик нищий, но он умеет рисовать. И он меня учит за еду и за деньги на травку.

— Можно посмотреть твои картины?

— Еще нет. Но скоро будет можно. Я хочу сделать выставку. Бенджи сказал, что ты понимаешь в картинах и выставках. Я хочу, чтобы ты мне помогла. Он сказал, что ты лоха. Я не думаю, что ты лоха. Просто ты еще не понимаешь, где ты живешь. Я буду опекать тебя, а ты меня, хорошо? А что ты делаешь в Яффе?

— Болтаюсь. И немного работаю. У Кароля в лавке.

— На зарплату?

— За проценты.

Услыхав это, Чума помрачнела. Сверкнула глазами, но ничего не сказала.

— Ты знаешь Кароля? — спросила я осторожно.

— Знаю. Передай ему, если тронет тебя, будет иметь дело с Чумой.

— Думаешь, он испугается?

— А ты передай. Давно ты у него?

— Полгода.

Чума недоверчиво покрутила головой.

— Это ж надо, как меня живопись захватила! Совсем не знаю, что делается в Яффе, — выговорила она себе с неудовольствием. — А раньше ты где жила?

— В Шаарии. Ты знаешь, где это?

— Знаю. Главная достопримечательность — автобусная остановка.

— Ага. А тебя туда как занесло? Эта Шаария, она не по пути никому и никуда.

— Меня держали в интернате неподалеку. Социальные пробовали забрать меня у Берты. Ее часто запирали в дурдом. А я убегала от них семь раз — два раза от приемных родителей и пять из интерната. Потом они оставили меня в покое.

— Ты так любила эту… Берту?

— Ненавидела. Но кто-то должен был о ней заботиться. Она не всегда была сумасшедшая. Когда-то она играла на рояле и читала книжки. Это было в городе Лодзь. А потом она бежала от немцев и скиталась по деревням. В одной деревне ее держали в собачьей будке. На цепи с ошейником. След на шее так и остался. Она говорила, что ей обязательно надо повеситься, потому что след от веревки уже есть.

— Чем она занималась?

— Воровала. Попрошайничала. Она не хотела брать немецкие деньги, да они ей и не полагались. Она же бежала по пути в концлагерь.

— А кто твой отец?

— Черт его знает. Берта забыла сделать аборт. Она часто забывала. Потушить огонь, закрыть кран. Пока я не подросла, мы не ели горячего, потому что Берта могла спалить дом. Меня на базаре подкармливали.

— Ты говоришь о ней хорошо. Ты ее не ненавидела.

— Ненавидела! Я бегала не только из интерната, но и от нее тоже. Она всего боялась. Боялась, что меня увидят фрицы и заберут в публичный дом. Закрывала меня на ключ. А когда я сбежала в последний раз… на три дня всего… и вернулась… она висела там… — Чума показала на столб, к которому мы привязали деревянную мадонну. — Сволочь! Она знала, что я вернусь. Я всегда возвращалась. И она повесилась, чтобы меня проучить. Сволочь!

Мы помолчали. Кофе, который сварила Чума, был и вправду особенный. Густой и терпкий, с укрощенной сахаром горечью. Он проникал в кровь и придавал телу крепость. Хороший кофе, лучшего я нигде не пила.

— А может, и не сволочь. Может, она решила, что меня схватило гестапо. Она всегда этого боялась. Расскажи мне лучше про Яффу, — попросила Чума. — Что ты тут видишь? Я родилась в Яффе, выросла в Яффе, состарюсь в Яффе, эта Яффа мне так надоела, что кишки выворачивает, но ничего другого я не знаю и, видно, ни на что другое не гожусь.

— Здесь хорошо, — сказала я и задумалась. — Лучше, чем в других местах. В Израиле, я имею в виду. У израильских городов нет истории, а здесь на каждом камне кто-нибудь уже сидел, стоял…

— Скажешь тоже! А Иерусалим?

— Там другое. Там стоял и сидел не кто-нибудь, а некто уже описанный и известный. Там у каждого камня есть имя. Долина привидений, Крестовая долина, башня Давида, купальни султана. А здесь камни ничьи, но они много повидали. Знаешь, что мне рассказала Това… ну, которая открыла забегаловку напротив Сами и печет болгарские бурекасы лучше, чем этот знаменитый болгарский турок…

— У нее была свекровь турчанка. Она от нее научилась. Так что она тебе сказала? Видишь, почему тебя надо было об этом спросить? Мне бы и в голову не пришло есть у Товы бурекасы и слушать ее дурацкие рассказы. Что она может рассказать? Заспала свою жизнь, как младенца, и даже поплакать по этому поводу не собралась.

— Она мне рассказала, как тут все раньше было. Когда дома еще не хотели умирать, а наоборот, рождались заново. Когда по мощеному булыжнику бегали пролетки, а кавалеры носили усы и трости с фасоном. И деревья на Иерусалимском кольце были молодые, и вороны на них были молодые, и девушки должны были иметь узкие лодыжки. Потому что мужчины в нафабренных усах приподнимали концом трости их юбки. И если лодыжки были толстые, то жениха приходилось искать через сваху.

— Все это она тебе рассказала?

— Ага. Еще она рассказала про десять маленьких кафе на этом кольце и про то, как дамы под, кружевными зонтиками, от солнца, а не от дождя, она эти зонтики называет «парасоль», ходили в кафе под присмотром старых дев и как старые девы портили молодым барышням романы.