Гитл и камень Андромеды - [122]

13. Как Гитл противостояла злу

Гитл присутствовала на каждом рисунке реб Зейде. Порой — в фас, профиль или со спины, одетая или раздетая, в пестрой шали, намотанной на голову, как тюрбан, или в веночке из флердоранжа, в котором и цветы, и маленькие апельсины, и птички, и бабочки. Веночек явно существовал и был сплетен умелыми ручками Роз Шмерль.

А порой Гитл на картине отсутствовала, но ее заменяли облако, птица и даже кошка, в которых явственно проступали женские черты. Однако в заштриховке поля, женских волос, птичьего оперения или непрорисованной листвы порой проступали другие закономерности: штриховка ложилась так, словно картинку переворачивали, чтобы заштриховать то или иное место. Я стала вертеть картинки, разглядывать их, меняя и угол зрения, и угол падения света. Вскоре у меня не осталось сомнений. Этой странной штриховкой художник создавал и повторял в каждой картинке три ивритские буквы: ламед, йод и тав.

Ламед, ламед, йод и тав? Лилит? Первая жена Адама, демонесса и мать всех демонов?

Ничего себе! И на этой женщине он женился, вопреки предупреждению своего ребе, вернулся за ней из Испании, рискуя столкнуться с Полифемом-Гефестом, которому ничего не стоило сделать из щуплого варшавского дохлика безжизненную отбивную!

Надо же! Что ему приснилось или привиделось, этому моему внучатому деду, когда он писал свои картины?

Разбирать поступки реб Зейде, следуя картезианской логике и незатейливым психологическим мотивам, каковые эта логика приписывает обычным людям, невозможно. Тут необходимо искать выкрутасы — выкрутас на выкрутасе.

Чья же бессмертная душа, по мнению реб Зейде, пылала в тощем теле Эстерки из Нес-Ционы?

Лилит, ладно… Это не повод для нарушения заповеди «не возжелай» и запрета цадика. Подобная решимость требует от хасида святой веры в то, что перед ним более приемлемый гильгуль — Деборы-воительницы, например, праматерей Сарры или Рахель, а то и царицы Савской.

Но штриховка говорила «Лилит», а книжки о хасидах, которых я к тому времени начиталась до тошноты, не говорили об этом ничего.

Пойдем другим путем… лицо и тело Гитл на картинах светились. Можно было предположить, что реб Зейде, в миру Марек Брыля, приписал своей любовнице венец Святого Духа, то есть Шхины — а на каком основании?

Зазвонил телефон. Я взглянула на часы и подняла трубку. Стояла глубокая ночь.

— Приезжай в Париж и привези все картины Марека! — велел мне Паньоль голосом, не терпящим возражений. — Я договорился насчет выставки. Нет смысла делать ее в Палестине.

— Не могу привезти картины.

— Как это не можешь! Что значит — не можешь?!

— Они не принадлежат ни мне, ни тебе. Их хозяйка — вдова Марека. А она их выставлять не хочет.

— У Марека не было никакой жены! — заорал Паньоль.

— Была. Марек не погиб в Испании. Он вернулся в Палестину, потом уехал в Краков и бежал от немцев в Россию. И он женился по всем правилам, с хупой и благословением. В присутствии большого количества хасидов.

— Это ложь! — взвизгнул Паньоль.

— А ты позвони Симе, она все еще живет у Сони, и спроси, кому меня отдавали на полтора года. Эго многое объяснит.

— Тебя? Отдавали? При чем тут Марек? — голос Паньоля стал растерянным, в нем зазвучали старческие дребезжащие слезные нотки, и дед повесил трубку.

А мне вдруг страстно захотелось увидеть маму. С раннего детства что-то во мне настойчиво требует добиться маминого поцелуя. И что-то настойчиво говорит мне, что в один из дней это случится. Например, в аэропорту Орли. Все останется позади: ненавистная Россия, нелюбимые мужья, страх, что раскроется обман с местом и годом ее рождения. Неужели в честь полного раскрепощения ничто не шевельнется в моей матушке при виде единственной дочери и не приведет в движение ее губы?

Я заснула даже не под утро, а утром. Выпила чашку крепчайшего кофе, зевнула и поняла, что с трудом дойду до кровати. Но не успела я обрушиться в сон, как чьи-то пальцы вцепились в мое плечо. Я пыталась сбежать от них, перекатилась к самой стенке и накрылась подушкой, но пальцы были неумолимы.

Гитл?!

Нетрудно было определить, что Гитл необычайно взволнована. Ее глаза, обычно излучавшие негу полного штиля, потемнели и показывали шторм. В них бродила возбужденная глубинная волна, бурлили водовороты и плавали вырванные из придонных глубин бурые водоросли.

— Ты никуда не поедешь! — сказала она, с трудом удерживая дыхание на отметке «ветрено».

— Паньоль умоляет.

Я даже не удивилась тому, что Гитл знает о предполагаемой поездке.

— Пусть умоляет. Тебе нельзя туда ехать.

— Меня убьют, съедят, положат на костер? Самолет взорвется, такси попадет под обвал?

— Нет, но тебя там очень обидят.

— Это невозможно. Я потеряла способность обижаться на своих близких. Мне их просто жаль.

Гитл посмотрела на меня внимательно, потом горестно вздохнула. Ее глаза слегка посветлели, но буря еще не улеглась.

— Они хотят, чтобы ты привезла картинки. И они захотят оставить тебя там.

— И это невозможно. Оставаться там я не собираюсь, отдавать им картинки — тоже. Но кое-что мне необходимо у Симы узнать. И ты должна мне помочь. Ты поможешь?

— Зачем? Мне нельзя забирать тебя у женщины, которая тебя родила. Мне это запретили. Но она уже не хочет иметь тебя рядом с собой. Она тебя отпустила. Сама отпустила.