Гиршуни - [68]

— Я тебе сама вмажу! — заорала я, отбрасывая наушник. — Пошел ты в задницу, сука! Идите вы все в задницу!

Не знаю, что со мной стало. Я ужасно испугалась, ужасно. Прямо вся дрожала и не могла с собой справиться. Почему-то я могла думать только о потерянной сережке. Только о ней и больше ни о чем. Куда она подевалась? Это все свитер. Я ведь была у врача, снимала через голову свитер. Нужно срочно позвонить в поликлинику, пусть ищут. Пусть ищут, пока не найдут. А советы мне не нужны. Пусть своим женам советуют. Мне нужна сережка.

Дрор стоял рядом со мной, уставившись в молчащий динамик, как будто ожидая, что эта сетчатая коробочка сейчас взорвется. И она действительно взорвалась — все вдруг разом заговорили, быстро, напряженно, без пауз и обычных шуточек. Кто-то требовал вертолет и врача, кто-то отрывисто отдавал приказы, кто-то подчеркнуто спокойно докладывал обстановку, кто-то спрашивал дальнейших указаний, и над всей этой разноголосой перекличкой отлетающим ввысь жаворонком трепетало одно и то же имя: Рани, Раанан, Раанан Цви. Рани, Рани, Рани.

Я не знаю, действительно ли они называли его по имени, или оно звенело у меня в голове, натыкаясь на мысли о потерянной сережке. Я утратила способность различать такие вещи. Утратила на время, хотя в тот момент казалось, что навсегда. Тот давний привычный страх, который уже очень давно постоянно, но не слишком обременительно ворочался в животе, вдруг взорвался и занял меня всю, как жидкий камень лавы заполняет впадину маленького озерца, мгновенно испаряя всю воду, всю жизнь, с ее рыбами, лягушками, водорослями и кувшинками.

Я окаменела, как умерла, вниз от головы; я не чувствовала себя — ни сердца, ни легких, ни крошечной закорючки в животе, нашей цели и смысла, нашего ребенка, о котором Рани так и не успел узнать. По связи еще не прозвучали страшные в своей окончательности слова. Никто еще не говорил: «погиб», или «ушел», или «его с нами нету», но я-то уже все знала точно — понятия не имею, как, но знала. Думаю, я предчувствовала это заранее, с самого утра.

— А сережка? Разве потерянная сережка не была знаком?

— А может быть, она была вовсе не знаком, а совсем наоборот — отвлекала меня от правильных действий, от правильных мыслей. Возможно, я могла сделать что-то такое, чтобы Рани остался жив…

— А разве он не жив? Что ты несешь, дура? Рани — и не жив… чушь какая-то…

— Он мертв, Несси.

— Несси? Разве Несси — это ты? Несси — это он, и если Несси жива, то жив и Рани.

— Кто же тогда мертв?

— Ты и мертва, дура. Мертва, мертва, мертвее не бывает… Ах, Рани! Рани! Рани, Рани, Рани…

На столе бубнила, свистела, верещала связь, вокруг ходили чьи-то ноги в армейских ботинках, я камнем лежала на полу, а надо мной качалось испуганное, залитое слезами лицо Светки; Светка шевелила губами, но я не слышала ни единого ее слова — одну лишь бубнящую связь, а может быть, не слышала и связи, и все это мне только казалось.

Светка плакала и потом, в больнице, после которой все понеслось как-то совсем уже несуразно быстро, понеслось, как покатилось под гору, камнем под гору, камнем. Где-то в этом качении я потеряла и своего ребеночка — выронила, даже не заметив, да и как можно что заметить в таком безостановочном грохоте, в таком камнепаде.

Прокатилась больница:

— Здравствуйте, я ваш психолог, я хочу вам помочь…

Прокатился мой дом со страдающими родителями:

— Анюточка, поди приляг, приляг…

И снова психолог:

— Вам станет намного лучше, если вы начнете говорить…

И кровать — все равно какая, лишь бы можно было лечь в нее вниз лицом, камнем.

И похороны, на которых плакали все, кроме меня, и военный раввин пел высоким голосом, и ранины ребята стреляли в воздух.

И снова психолог:

— Вам станет лучше, если вы начнете плакать…

И снова родители:

— Поплачь, Анюточка, поплачь…

Все они отчего-то стремились выжать из меня слезы. Зачем? Тем более что слез во мне не осталось: каменная лава выжгла их напрочь, вместе с ребеночком, вместе с жизнью. Зато говорить я могла. Могла, но не хотела. О чем говорить? О потерянной сережке? Да и вообще, не говорить со мной следовало, а убить. По меньшей мере убить. Потому что на самом деле это я была виновата в Раниной смерти. Я наказала бы себя сама, но операторам не полагалось оружие.

— Светка, почему нам не выдают М-16?

— А зачем? — отозвалась моя подруга и всплеснула руками. — Господи, наконец-то заговорила! Анюточка, милая…

Мы стояли с ней во дворе раниного дома, куда Светка вытащила меня подышать: имелось в виду — свежим воздухом, но в действительности — дымом ее сигареты. Шел пятый день шивы. Светка с сожалением отбросила окурок и повисла у меня на шее.

— Ну как зачем… — сказала я. — Для самообороны.

Светка резко отстранилась.

— Э-э, подруга дорогая, ты что это такое задумала? — мы знали друг друга со второго класса, и эта стерва всегда читала меня без проблем. — Давай я тебе морду набью, а?

— Набей, — согласилась я. — Только набить — мало.

С этого момента Светка не отходила от меня ни на шаг. Вообще-то, она и прежде не отходила, но с этого момента — в особенности. Не знаю, как ей удалось это устроить — ведь мы обе числились на службе. Молчать я уже не молчала, но разговаривала только по необходимости, а необходимость такая возникала редко. Удивительно, как много люди болтают, и все впустую. Лучше бы смотрели по сторонам. Глаза, в отличие от языка, даны человеку не просто так. Глазами он может увидеть опасность. Оставь немого в джунглях — он может выжить там до глубокой старости. А слепой? Слепой не уцелеет и дня. Разве может слепой угадать приближение хищника? Спастись от стремительного зигзага ядовитой змеи? Уклониться от автомата, нацеленного в него из шахты лифта?