Гимн шпане - [95]

— Так они были среди публики или нет?

— Не надо, — сказал второй, — господин набивает себе цену, и напрасно, на меня это не действует.

— Ну ладно, — заключил Фома, — хватит болтать, будем снимать показания.

Когда я выбрался на улицу, у меня подрагивали ноги, а голова была свинцовая, мы расстались весьма прохладно, под конец зашел тот сопляк; что был вчера у дома, и безапелляционно заявил: мы точно знаем, здесь пахнет наркотиками, напрасно вы пытаетесь усыпить наше внимание, любой торговец рано или поздно попадается, исключений не бывает, учтите.

Снова пошел дождь, со мной была видеокассета с двумя интервью, «Курьер пикар» и ревю, которые ни фига не пригодились, теперь-то я понимал, что все это чушь собачья; без особой причины я направился в сторону леса, ветер дул все сильнее, плохая погода превращалась в бурное ненастье, дорога была пустынна, я остановился под деревьями и, глядя на струи, текущие по ветровому стеклу, погрузился в размышления.

У меня были серьезные нелады с мотивацией. И с воодушевлением. Дело в том, что я утратил и то, и другое; в день, когда я «возродился», а потом меня чуть не убили, в моей душе произошло нечто не поддающееся анализу, нечто странное, непонятное, и это отражалось на всем. Снаружи погода все свирепела, я подумал, что пора выходить на новый виток, но сразу же вслед за этой мыслью у меня в голове возник чужой голос: да, конечно, нет проблем, — мелодичный такой голос, как у Штрумфа [60]; на землю опускалась тьма, слегка примятый кустарник, истерзанный порывами ветра и ливнем, смахивал на непроходимые и в то же время чертовски живописные джунгли, и вдруг меня охватило омерзительное ощущение, как тогда в Каре-Мариньи при виде старух, лопающих мороженое, такое же ощущение краха.

Дома тоже не обошлось без неприятных сюрпризов. Мари-Пьер устроила девичник с Марианной и Сильви, и это окончательно меня доконало. Перед глазами так и мелькали пугающие картины, например, что я парализован или сижу скрюченный в инвалидном кресле, осознавая всю никчемность своего существования и готовясь к мучительной смерти, которая, однако, не станет облегчением, а принесет с собой еще более тяжкие испытания в холодных каменных стенах мрачной зловонной пещеры, где неподвижно само время, где моя боль и мука будут длиться вечно — вот такой жуткий временной парадокс, кошмар из кошмаров; тут Марианна говорит: это так красиво, знаешь, я просто к восторге, потрясающая вещь, и начала читать вслух мое Стихотворение, которое я замышлял как песню, во всяком случае, как нечто далекое от того пафоса, с каким она декламировала, даже не заглядывая в книжку, — надо же, наизусть выучила, вот чудачка, хоть бы пожалела авторские чувства, куда там, закрыла глаза, и:

Не люблю я болезни и смерть

Больничный запах и мрак

Когда навещаю тебя каждый шаг

Отдается на весь коридор

Медсестра на меня косится

А я только тупо гадаю когда ты умрешь

Ко дню Всех Святых

Или дотянешь до Рождества

Врач говорит «не знаю»

Поганая штука смерть.

Слава богу, открыв глаза, чтобы насладиться произведенным эффектом, она остановилась, Сильви чуть не разрыдалась, даже Мари-Пьер, казалось, была тронута, а я подумал, что, не считая вчерашних ласк, мы уже давно с ней не спали.

— Как это верно, как глубоко!

— Особенно, когда знаешь, по какому поводу это написано.

Поводом послужила смерть моего друга.

— Да, болезнь никого не щадит, я понимаю твою печаль.

Он умер от СПИДа, и, строго говоря, если прочесть стихотворение целиком — в ревю включили лишь два пятистишья, — толчком к моему отчаянному протесту послужила не его смерть как таковая, а скорее то, как это произошло: он не раз заявлял, что ни за что не окончит свои дни на больничной койке, скорее уж подставит грудь под пулю, чем подохнет, валяясь вместе со всяким сбродом, и вот вам, пожалуйста; именно это с ним и случилось: он провел не один месяц под медицинским наблюдением в доме престарелых среди стариков и инвалидов; под конец его парализовало, а вообще он был из тех людей, чей путь состоял из череды провалов, в моих глазах он олицетворял жертву Невезенья.

Я ужасно обозлился на Мари-Пьер за то, что она с ними разоткровенничалась.

— Как все прошло в полиции, с вами вежливо обращались?

Что я мог на это ответить? Нет, вежливостью и не пахло, похоже, они решили, что я не тот, перед кем следует рассыпаться в комплиментах, что я волк в овечьей шкуре, к тому же они по-собачьи преданны своему мэру.

— Отлично, — сказал я, — все прошло на высшем уровне.

Я мечтал только об одном, чтобы они поскорее убрались, Мари-Пьер предложила всем по чашке какао и упорхнула в кухню, за ней зацокала каблуками Марианна, а я остался наедине с этой толстой коровой, в ее раздутый плодом живот врезались пуговицы платья, я присел на край кушетки, а она развалилась в кресле, в моем кресле, и взирала на меня с деланной слащавой улыбкой, валила бы ты домой, дура, думал я, но приходилось поддерживать светскую беседу: ну, как проходит ваша беременность, уже совсем скоро, да? Я машинально снял жилет, совершенно забыв, что под ним у меня кобура с пушкой, и она уставилась на оружие вытаращенными глазами, надо было исправлять положение, я тайный агент полиции, говорю, мне запрещено об этом рассказывать, но я работаю на правительство, — уверен, при желании, я бы с легкостью запудрил ей мозги, но мне было лень, она же не посмела расспрашивать, Марианна тоже, так что мы стали потягивать какао, притворяясь, будто ничего не случилось, наконец они ушли; как только за ними захлопнулась дверь, Мари-Пьер, разумеется, закатила мне скандал, мол, я последний кретин, какого хрена я разгуливаю с пушкой, ты хоть заметил, они глаз с тебя не сводили, что я теперь им скажу, я сохранял олимпийское спокойствие, кстати, говорю, большое спасибо, что посвятила этих идиоток в мою личную жизнь, но она продолжала кричать, ничего не слушая: ты представляешь, что они про нас подумают, Марианна лично заступилась за тебя перед мэром, а ты пушкой тут размахиваешь, мы не на Диком Западе, лох.