Гигиена убийцы - [35]

— Я перебью вас: Нина — имя христианское. День святой Нины приходится на четырнадцатое января — это дата вашего первого интервью.

— Интересно, что вы хотите доказать этим пустяковым совпадением?

— Не такое уж оно пустяковое. Четырнадцатого января я вернулась из отпуска и в этот самый день узнала о вашей скорой кончине.

— И что же? Вы вообразили, что это нас с вами как-то связывает?

— Я ничего не вообразила, но не вы ли всего несколько минут назад говорили мне в высшей степени странные веши?

— Да, я вас переоценил. Вы меня сильно разочаровали. А ваше имя просто убило. Теперь я вижу, какое вы ничтожество.

— Я счастлива: моей жизни больше ничего не угрожает.

— Вашей не-жизни ничего не угрожает. Зачем только она вам?

— Мало ли зачем — например, чтобы довести до конца интервью.

— Блестящая перспектива. А я-то по доброте душевной мог обеспечить вам несравненный апофеоз!

— Кстати, каким образом вы собирались это сделать? Лишить жизни влюбленную девочку — для тренированного семнадцатилетнего юноши пара пустяков. Но немощному старику убить здоровую, молодую, враждебно настроенную женщину — задача не из легких.

— Я по наивности думал, что вы настроены отнюдь не враждебно. Пусть я стар, толст и немощен — мне бы это не помешало, если бы вы любили меня, как любила Леопольдина, были бы на все согласны, как она…

— Господин Тах, скажите мне, я хочу знать: Леопольдина в самом деле была на все согласна? Сознательно и добровольно?

— Если бы вы видели, как покорно она приняла свою участь, вы бы об этом не спрашивали.

— Знать бы еще, почему она была покорна? Вы могли опоить ее, одурманить, добиться своего криком, побоями…

— Нет, нет, нет и нет. Я любил ее — я и сейчас ее люблю. Этого было более чем достаточно. Такая любовь ни вам, никому на свете даже не снилась. Если бы вы знали, что это такое, не задавали бы дурацких вопросов.

— Господин Тах, неужели вы не способны представить себе другую версию этой истории? Вы любили друг друга, верю. Но это не значит, что Леопольдина непременно хотела расстаться с жизнью. Что, если она покорно приняла свою участь единственно из любви к вам, а вовсе не из желания умереть?

— Это одно и то же.

— Вовсе не одно и то же. Может быть, она любила вас так сильно, что просто не хотела вам перечить.

— Перечить! Потрясающе: вы употребляете лексикон семейной сцены для такого метафизического момента.

— Метафизического для вас, быть может, но не для нее. Что, если вы один испытали тогда экстаз, а она всего лишь смирилась?

— Послушайте, мне, наверно, лучше знать, а?

— Теперь моя очередь ответить вам, что это очень спорный вопрос.

— Черт возьми! Кто из нас писатель, вы или я?

— Вы — именно поэтому мне особенно трудно вам поверить.

— А если я расскажу вам, как все было, — поверите?

— Не знаю. Попытайтесь.

— Увы, это не так-то легко. Я и написал об этом, потому что сказать не мог. За перо берутся, когда нет слов, это величайшая тайна — переход от несказанного к высказанному. Слово устное и слово письменное — это паралллельные, которые не пересекаются.

— Очень интересная лекция, господин Тах, но я должна вам напомнить, что речь идет об убийстве, а не о литературе.

— Есть разница?

— Я думаю, та же, что между судом присяжных и Французской академией.

— Между судом присяжных и Французской академией нет никакой разницы.

— Очень любопытно, но вы отвлеклись.

— Вы правы. Но как рассказать? Вы хоть понимаете, что я не говорил об этом никогда в жизни?

— Когда-то надо начать.

— Это было тринадцатого августа двадцать пятого года.

— Ну вот, отличное начало.

— Это был день рождения Леопольдины.

— Какое занятное совпадение!

— Замолчите вы когда-нибудь? Вы что, не видите, что я мучаюсь и не могу найти слов?

— Вижу, и мне это нравится. Я рада, что шестьдесят шесть лет спустя вы наконец-то мучаетесь, вспоминая свое преступление.

— Вы мелочно мстительны, как все бабы. А ведь вы были правы, когда сказали, что в «Гигиене убийцы» только два женских образа: бабушка и тетя. Леопольдина — не женщина, она была — и навсегда останется — ребенком, сказочным созданием, не имевшим пола.

— Но жившим половой жизнью, насколько я поняла из вашей книги.

— Только мы одни знали, что не обязательно быть взрослым, чтобы заниматься любовью, наоборот — половая зрелость все портит. Притупляется чувственность, слабеет способность к восторгу, к растворению друг в друге. Искусству любви следовало бы учиться у детей.

— Значит, вы лгали, когда говорили, что вы девственник?

— Нет. Потерять невинность в традиционном понимании мужчина может только после наступления половой зрелости. А я с тех пор ни разу не занимался любовью.

— Все ясно, вы опять играете словами.

— Ничего подобного, просто вы ничего в этом не понимаете. И прекратите наконец то и дело меня прерывать.

— Вы прервали человеческую жизнь, а прервать ваш словесный понос — не преступление.

— Бросьте, мой словесный понос вас устраивает как нельзя лучше. Он изрядно упрощает вам работу.

— В чем-то вы правы. Валяйте, облегчайтесь дальше: что там с тринадцатым августа двадцать пятого года?

— Тринадцатое августа двадцать пятого года было самым прекрасным днем на свете. Я смею надеяться, что у каждого человека было в жизни свое тринадцатое августа, ибо это больше, чем памятная дата, — то был день великого таинства. Прекраснейший день прекраснейшего лета, теплого и ветреного, когда воздух был легок под тяжелыми кронами деревьев. Для нас с Леопольдиной этот день начался около часа пополуночи: спали мы, по заведенному обычаю, часа полтора. Вы, наверно, думаете, что при таком режиме мы постоянно чувствовали себя разбитыми, — отнюдь. Нам так жаль было даже на час расстаться с нашим раем, что иной раз мы с трудом засыпали. Только в восемнадцать лет, после пожара в замке, я стал спать по восемь часов в сутки: когда человек безмерно счастлив или безмерно несчастен, он не в состоянии уходить так надолго. Мы с Леопольдиной больше всего на свете любили просыпаться. Особенно летом, потому что ночи мы проводили под открытым небом и спали в лесу, закутавшись в покрывало из жемчужно-серой парчи, которое я стянул из замка. Тот, кто просыпался первым, смотрел на другого, и взгляда было достаточно, чтобы вернуть его в наш мир. Тринадцатого августа двадцать пятого года первым, около часу, проснулся я; вскоре и она открыла глаза. У нас было предостаточно времени на то, к чему располагает дивная летняя ночь, на то, что под парчовым пологом, мало-помалу менявшим свой жемчужный цвет на цвет осенних листьев, возвышало нас до сана элевсинских жрецов, — мне нравилось называть Леопольдину элевсинской жрицей, я уже тогда отличался начитанностью и остроумием, но я опять отвлекся…