Гиганты - [8]

2300 кельвинов. Базальт плавится при 1724.

Но Шимп ещё не закончил.

— Мы также рискуем получить существенный структурный ущерб из-за миграции вторичных центров масс за пределы жёстких каналов смещения Эриофоры.

— Скажи: мы это сделаем?

— Мне это неизвестно, нужен консенсус, — отвечает Шимп.

Хаким вскидывает руки.

— Да почему же, бл… нет? Это же то, что ты уже делаешь!

— Мои модели не могут учитывать плазменную инвагинацию или электрические события на корпусе, — сообщает Шимп. — Поэтому они упускают как минимум одну важную переменную. Ты не можешь доверять моим предсказаниям.

Внизу в конце отсека люк светится красным, как небо. Электричество шипит, трещит и хватается.

— Сделай это, — внезапно говорит Хаким.

— Мне нужен консенсус, — повторяет Шимп.

Конечно. Шимп отдаёт руководство собой нам, мешкам с мясом, когда он теряется. Но обращаясь к нам за мудростью, он не знает за кем следовать, если мы не единодушны в решении.

Хаким маниакально ждёт, его взгляд мечется между мной и люком.

— Хорошо? — через мгновение говорит он.

Всё сводится ко мне. Я могу отменить его решение.

— Чего ты ждёшь? Это была твоя чертова идея!

Я чувствую еле преодолимое желание наклониться и прошептать ему на ухо: «Теперь я не просто марионетка из носков Шимпа, да?!» Я сопротивляюсь этому.

— Конечно, — вместо этого говорю я. — Дадим ему шанс.

* * *

Колёса пришли в движение. Эриофора дрожит и стонет, сжимаясь векторами, для которых она никогда не была создана. Незнакомые ощущения щекочут мой задний мозг, двигаются вперёд, укореняются в моих кишках: невозможное, неописуемое ощущение низа сразу в двух местах одновременно. Одно из этих мест безопасно и знакомо, под моими ногами, под палубами, лесами и скалой в самом сердце корабля, но вот другое становится всё сильнее, и оно движется…

Я слышу крик далёкого металла, лязг незакрепленных предметов, врезающихся в стены. Эриофора кренится, шатнувшись на левый борт, тяжеловато поворачивается по какой-то оси, разбросанной по множеству отвратительных измерений. Что-то движется за стеной, глубоко в скалах. Я не вижу его, но чувствую его притяжение, слышу треск новых линий разломов, раскалывающих древний камень. Дюжина малиновых пиктограмм расцветает, как опухоли в моем мозгу: «Сбой подсистемы», «Критическая температура хладагента», «Прерывание основного канала».

Полупустая сжатая лампочка, выброшенная десятилетия, столетия или тысячелетия назад, колеблется, наполовину поднимаясь в углу обзора. Она падает вбок и скользит вдоль переборки, попав в ловушку пробуждающегося монструозного прилива.

Я стою на палубе под углом в сорок пять градусов. И мне кажется, что могу блевануть.

Падение под моими ногами — на пределе чувствительности. Я молча благодарю сверхпроводящую керамику, пьезоэлектрические стропильные фермы, всю армировку. Всё то, что удерживает этот маленький мирлет от разрушения в пыль, пока Шимп играет в этом хаосе с законами физики. Я рассеяно и отчаянно молюсь физическим законам, чтобы они выполнили свою задачу. Затем падаю вперёд, вверх, наружу. Мы с Хакимом врезаемся в переднюю переборку как в резиновую ленту, натянутую до предела, высвобождаемся, и нас бросает вперёд.

* * *

Суртр триумфально взревел, вцепившись в нас, когда мы появились. Мы для него неожиданный крохотный приз, оторванный от большего. Жгучие пауки прыгают и исчезают в слепящем тумане. Каркасные вихри магнитных сил, извивающиеся в нестерпимой жаре, вращаются динамо-машиной внизу, в гелиевом сердце гиганта. Или, может быть, это просто Шимп питает меня своими моделями и фантазиями.

Меня не покидает смутная уверенность, что это нереально: наши глаза, уши и кончики пальцев все слизаны напрочь, наши окна уже потемнели. Кожа и кости будут следующими, когда уже тёплый базальт размягчится до пластика.

Может быть это уже происходит. Но сказать больше нечего. Нам остаётся только падать, как падает эта атмосфера, сжимающаяся и мерцающая от нарастающей жары.

Я спасаю твою жизнь, Хаким. Тебе лучше, бл…, ценить это.

* * *

Йейтс был неправ. Центр всё же устоял.

Теперь мы только наполовину слепы и всё ещё полностью баллистичны. Несколько глаз, изрытых катарактой, остаются тлеть на корпусе, большинство из них утрачено полностью. Обугленные пни искрят там, где раньше были датчики. Центр масс Эри вернулся в себя и мается от бессонного похмелья в подвале. Мы движемся по чистой инерции, такие же пассивные, как и любая другая скала.

Но мы прошли, и мы живы, и у нас есть десять тысяч лет, чтобы зализать наши раны.

Конечно, это не займёт много времени. Шимп уже развернул свою армию, они прожгли выход наружу через зашлакованные дверные проемы — дюжину служебных туннелей, загрузив их свежеочищенными металлами, добытыми в самом сердце горы. И теперь они карабкаются по поверхности, как большие металлические насекомые, заменяя испорченные части рабочими и прижигая наши раны ярким светом. Время от времени то одно, то другое мёртвое окно вспыхивает, возвращаясь к жизни. Вселенная возвращается к нам байтами и кусками. Суртр кипит на нашем пути, все ещё обширный, но отступающий, горячий настолько, чтобы вскипятить воду даже в таком отдалении.