Гиблое место - [48]

— Лечить будем, или пускай еще поживет? — спросил я у говядаря.

Он не понял юмора и удивленно на меня посмотрел.

— А если лечить не будем, не помрет?

— Шутка, — сказал я, — у твоего Прокопия сердечный удар. Можно попытаться помочь, а можно и не пытаться. Мне он не очень нравится, так что тебе решать, лечить его или нет.

В ответе Кузьмы я почти не сомневался. Век был жестокий, человеческая жизнь была не в цене, что сам московский гость недавно практически продемонстрировал, пытаясь застрелить попутчика.

Однако говядарь рассудил по-другому. Он спросил:

— А ты сможешь ему помочь?

— Могу попробовать, хуже не будет, как говорится, попытка не пытка.

— Если ты сомневаешься, что он в меня стрелял, так это не со зла. Я сам виноват, про чуму закричал.

Меня такой альтруизм приятно удивил.

— Ладно, коли так, давай будем лечить, — сказал я и начал удобнее укладывать больного.

Кузьма опустился рядом на травяную кочку. Я начал расстегивать камзол на груди Прокопия, но в этот момент он замычал, забился в судорогах, и на губах его появилась пена. Гость захрипел и начал «обирать» пальцами, потом конвульсивно вздрогнул и затих.

— Отошел, — сказала из-за спины Наталья Георгиевна, — прими, Господи, душу грешную.

— Аминь, — добавил я, вставая. — Пойду посмотрю, что делается у избы, по-моему, они там все друг друга перебили.

— Я с тобой, — испугано воскликнула Морозова, кончая креститься.

— Не стоит, там, наверное, море крови.

— Может, помощь кому нужна, да и тебе пригожусь.

— Коли так, пойдем, — согласился я.

Мы, не скрываясь, направились к подворью.

Там действительно было совершенно жуткое побоище. Люди лежали в самых нелепых позах, так, как их застала смерть. Селян вместе с двумя стрельцами было двенадцать человек, тринадцатым (чертова дюжина) был Прокопий. Все они оказались порубанными саблями. Двое казаков, судя по характеру ранений, пали от их рук, а троих, рассеченных почти до пояса, видимо, порешил сам атаман.

Помогать здесь было уже некому. Наталья Георгиевна не выдержала страшного зрелища и завыла, перемежая погребальные причитания с настоящей истерикой. Я обнял ее и увел назад к Кузьме.

— Там, там… всех убили! — лихорадочно говорила она Кузьме, размазывая по лицу слезы.

Кузьма тоже выглядел совсем плохо. Видимо, пережитое волнение напластовалось на общую слабость. Лицо его стало землисто-серым, глаза ввалились и лихорадочно блестели. Он ничего не говорил и, похоже, собирался потерять сознание.

— Вот что, клевреты, — обратился я к ним, — оставайтесь здесь, а я пойду похороню убитых. Когда сюда придут люди, неизвестно, не оставлять же их так…

Заниматься погребальным ремеслом мне ужасно не хотелось. Мертвых я не боюсь и в мединституте, бывая в анатомичке, относился к трупам довольно спокойно, но здесь было совсем другое: кровь, грязь, распадающиеся, расчлененные тела… Однако бросать людей без погребения на растерзание хищников мне не позволяла совесть.

К вечеру, когда я, наконец, кончил свой скорбный труд, был уже совсем никакой. Тяжелей всего мне достались атаман и Прокопий, которых пришлось волоком тащить к братской могиле. Дальше идти в таком состоянии, да еще и на ночь глядя, было невозможно, и нам пришлось устраиваться на ночлег все в том же сарае.

Лошади убитых селян разбежались и, скорее всего, вернулись домой, что сулило возможное прибытие поисковой группы.

Однако я надеялся, что до утра вряд ли кто-нибудь осмелится отправиться в лес, так что какой-то запас времени у нас был.

Целый день моросил мелкий, противный дождь, мы промокли насквозь, и, чтобы как-то переночевать и просушиться, пришлось устраиваться в избе. Трупный запах за день немного выветрился, но все равно пахло в ней тошнотворно.

Наталья Георгиевна от усталости отупела и, видимо, притерпелась к недавней кровавой трагедии, так что почти перестала реагировать на следы побоища. Она взяла на себя разведение огня и прочие домашние обязанности. Заниматься Кузьмой у меня недостало сил, и он пребывал в «стабильно тяжелом состоянии». Вести его к избе нам пришлось вдвоем, он мог только переступать ногами.

Пока Наталья топила печь, я загнал в сарай казацких лошадей и нашел для них в закромах немного спрятанного от посторонних глаз овса. Лошади у разбойников были хорошие и ко всему привыкшие, так что близкая человеческая смерть их не испугала, и бежать к себе на Кубань они не собирались.

Нам десять коней были без надобности, но бросать на произвол судьбы животных я не хотел, тем более что ночью, видимо, привлеченная кровью, к самой избе пришла волчья стая, и серые друзья, окружив подворье, жутко выли.

Кони волновались, ржали, стучали копытами в стены сарая, еще больше раззадоривая волков. С такой напастью я встретился впервые, соорудил из сена костер и попытался отогнать хищников огнем. Вой на какое-то время стал тише, но, как только сено догорело, волки подступили к самой избе.

Когда сталкиваешься с дикими зверями не в зоопарке, а на вольной природе, делается очень не по себе. Собравшись в стаю, волки стали наглыми и смелыми.

К утру мне показалось, что, не добравшись до лошадей, звери собираются разрыть братскую могилу. Однако вступать против стаи в несколько десятков здоровенных особей с «белым оружием» и пугать их саблей я, понятно, не рискнул. Попытался применить «трофейную» пищаль.