Гиблая слобода - [104]

Он сел на пороге барака. Подошел шелудивый пес и принялся обнюхивать ему ноги, но как только Шантелуб нерешительно попытался его погладить, пес не спеша, мелкой рысцой побежал прочь.

За спиной Шантелуба барак гудел от криков. Трудно было разобрать, о чем там говорилось, но среди гомона, песен и смеха он узнавал знакомые голоса, порой различал одно-два слова. Он услышал заикающуюся речь Клода, насмешливый голос Мимиля, а вслед за этим громкий взрыв смеха и пожал плечами. Затем раздался решительный голос Жако. Шантелуб прислушался. Смех умолк, в бараке мало — помалу водворилась тишина. Слова падали одно за другим, четкие, резкие.

Лицо Шантелуба осветилось улыбкой, он потянулся, зевнул. Кругом, в ночи, природа шла в наступление, покоряя его своими запахами, своими звуками. То был мощный запах новорожденной травы. И миллионы еле заметных шорохов предместья, и отдаленный плеск огромного людского моря — Парижа. И потом еще звуки, рождаемые самой природой, самой этой землей. Легкие потрескивания. Нежная зеленая кожица лопается и сразу раздвигается. Первый листок высовывает нос из своего воротничка. Еле ощутимое тепло окутывает грудь, и от его ласки хочется плакать… Вот еще!

Шантелуб встал, толкнул дверь и вошел.

* * *

На пригорке, вокруг кладбища, трава была сочная, до неприличия хорошо удобренная. За оградой лежали сотнями покойники.

И среди них — Милу, еще новичок. Для него все было кончено. Он уже не испытает больше ни одной из тех редких радостей, что так ревностно охраняются на манящей витрине жизни. Покончено со всеми радостями, в которых ему было отказано, и люди, ограбившие его, прекрасно знали, что это непоправимо. Для Милу — не этим приходилось мириться, — для Милу все было кончено. Наступит день, и то же самое случится с нами. Надо приучить себя к трезвой мысли, что когда‑нибудь придет смерть и после уже не будет ничего. Мрак. Как и до рождения. Все мы вернемся к исходной точке. Не будет больше ни воздуха, которым дышишь, ни жажды, ни голода, ни музыки, ни поездов. Все будет идти, как прежде, но уже без меня. Это великая истина, в ней мрак и пустота.

Значит, надо жить, чтобы наслаждаться музыкой, воспевать поезда, любить людей такими, какие они есть. Какие сни есть пока. Любить высшее благо — жизнь. Охранять ее, как только она появится, еще хрупкая, из небытия. Оберегать ее, укреплять, лелеять, стараться проникнуть в ее смысл. Помочь подняться из глубокого мрака десяткам, тысячам новых жизней, поддержать их, чтобы облегчить, умножить, продолжить собственную жизнь.

Жить полной жизнью. Ощущать все волшебство…

Камешек скатывается под откос за поворотом улицы Сороки — Воровки. Посреди дороги идет Бэбэ. Она останавливается совсем близко. Жако отделяется от стены, отрывается от всех этих мертвецов. Звезды осмелились усыпать только половину неба. Неясные огоньки мерцают среди могил, а может быть, это только обман чувств, игра воображения. Легкий, ласковый ветерок обостряет гнетущий душу страх. Страх, что пропустишь удачу, страх перед любовью, страх прозевать жизнь…

— Добрый вечер, Жако.

— Добрый…

На углу ограды прикреплена голубая дощечка. Здесь кончается улица Сороки — Воровки. Вдоль кладбища тянется «Бульвар Равенства».

— Знаешь, почему ее назвали улицей Сороки — Воровки?

— Н — нет.

Это случилось в давние времена с девушкой — служанкой. Ее обвинили в краже какой‑то драгоценности и осудили на смерть. А после того как служанку повесили, драгоценность нашли в дупле дерева, в гнезде сороки.

С шумом проносится парижский поезд 10.20, вереницы освещенных окон прорезывают темноту, словно шествие светлячков.

Жако подходит к Бэбэ. Дотрагивается до ее плеча и говорит шепотом:

— Завтра вечером я приду к твоей матери и заберу тебя к своим родителям…

— Жако, мне хотелось бы сказать тебе…

— Не надо, не стоит.

— Нет, надо сказать тебе все, раз и навсегда, чтобы уже больше никогда к этому не возвращаться.

Они делают вместе несколько шагов, перепрыгивают через канаву и останавливаются, прислонясь к ограде.

— Жако, знаешь, он был не такой уж плохой. Только из этого ничего не могло выйти… — Бэбэ запинается, затем поднимает голову. — Ты понимаешь… общество… — Она опять запинается и прибавляет: —Ты понимаешь… он был не из наших.

Жако обнимает ее. Она прижимается головой к его уху, и они долго стоят так, взводнованные, сдерживая дыхание.

— Жако, лучше все сразу сказать друг другу. Выскажи мне, что у тебя на сердце.

— Мне нечего сказать.

— Ты ведь знаешь, что я… словом… что со мной.

— Знаю, Бэбэ, и я беру тебя такой, какая ты есть. Не будем говорить об этом.

— Нет, Жако, я так перед тобой виновата…

— Ты ни в чем не виновата…

— Но…

— Такова жизнь, Бэбэ.

— Послушай, Жако…

— Послушай, Бэбэ, мое счастье в тебе, я в этом уверен. Не будем больше говорить об этой зиме.

Они стоят рядом, рука его осталась лежать на плече Бэбэ, и он чувствует, какой тяжелой стала эта рука, а девушке хочется, чтобы вся ее кровь прилила к плечу и поддержала доверчиво покоящуюся на нем тяжесть. Весенняя ночь доносит до них наполняющие ее звуки: позвякивание цепи колодца мадам Удон, чей‑то голос, зовущий детей, никак не желающих ложиться спать, вокализы мсье Вольпельера, музыку трех радиоприемников, соперничающих друг с другом, шум первых машин, отправляющихся на воскресенье за город… Обрывки всех этих звуков Гиблой слободы окружают Жако и Бэбэ, согревая их.