«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул - [14]

.

В своих мемуарах Степун вспоминал, как из голодающей и разгромленной Москвы он мысленно возражал Шпенглеру:

Нет <…> подлинная, то есть христианская гуманитарная культура Европы не погибнет, не погибнет уже потому, что, знаю, не погибнет та Россия, которая по словам Герцена, на властный призыв Петра к европеизации ответила гениальным явлением Пушкина. <…> Не верил я в неизбежную гибель Европы еще и потому, что ощущал историю не царством неизбежных законов, а миром свободы, греха и подвига. От нашей скифской реализации безбожно-рационалистического европейского социализма я ждал отрезвления Европы; от сопротивления русской церкви большевизму – оживления христианской совести Запада. Признаюсь, что минутами мне даже верилось, что после срыва большевизма в Европе начнется руководимое Россией духовное возрождение[104].

Самим себе русские критики Шпенглера отводили роль привилегированных наблюдателей западной жизни, обладающих истинным ее знанием и потому способных открыть Западу тайну его исторической судьбы. «Мы находимся в более благоприятном положении, чем Шпенглер и люди Запада, – писал, например, Бердяев. – Для нас западная культура проницаема и постижима. Душа Европы не представляется нам далекой и непонятной душой. Мы с ней во внутреннем общении, мы чувствуем в себе ее энергию»[105]. Поэтому, попадая на Запад, русские интеллигенты мыслили себя носителями спасительной религиозной идеи, посланниками, призванными передать европейским «братьям» обретенное в страданиях знание. «Европе, разочарованной, изверившейся, проеденной скепсисом старухе, мы принесли юношеский жар веры, – писал, например Сергей Горный, – <…> этой Европе, уже усталой, уже чуть-чуть блазированной <…> мы вынесли свечечки из часовни: – большую свечу из Ясной Поляны и маленькую Алеши Карамазова или того мальчика, „который плакал в темноте детскими слезинками и молил своего Боженьку“. Мы вынесли свою веру»[106]. Ему вторил либеральный журналист Борис Мирский (Миркин-Герцевич): «…мы видим, что Россия нужна не только нам, что она нужна Европе, и что без нее царит смятение, чувствуется неустойчивость, какая-то вселенская тягость, в которой слышится мучительный неосознанный вздох оставшегося без России Запада»[107]. Однако все надежды на диалог с западной мыслью оказались тщетными, ибо она либо игнорировала новоявленных учителей, либо – в левом, социалистическом варианте – сочувствовала большевикам, третируя эмигрантов как представителей старого режима. «Нас все равно никто не слушает <…> Европа не понимает России», – жаловался тот же Мирский. «Мы чувствуем себя среди европейцев, как Сократ среди своих соотечественников, у которых он хотел чему-нибудь научиться, пока не признал, что он мудрее всех, потому что он, ничего не зная, по крайней мере отдает себе отчет в своем неведении, тогда как все остальные, ничего не зная, не знают даже своей собственной духовной нищеты», – констатировал Франк в книге «Крушение кумиров» (1923), написанной вскоре после переезда в Германию[108].

Несовпадение ожиданий с реальностью приводит русских эмигрантов к горькому разочарованию в современном Западе и к возобновлению эсхатологических пророчеств о его судьбе. Многие из них как бы повторили путь Герцена, быстро превратившись из защитников европейской культуры в ее пристрастных судей. Если в 1920 году Михаил Цетлин (Амари), оказавшись в Париже, еще мог сравнивать себя с Одиссеем, вернувшимся на родную Итаку:

Как Одиссей к Пенелопе,

Своей супруге любимой,

Так я возвратился к Европе,

Изгнания ветром гонимый[109],

то лирический герой-изгнанник лучшего стихотворения Юрия Терапиано «По утрам читаю Гомера…» (1935) – это Одиссей в чужих краях, выброшенный на пустынный феакийский берег, где его, в отличие от мифологического прототипа, не ждет спасительница Навзикая («Полдень. Время остановилось. / Солнце жжет, волны бьются о берег. / Где теперь ты живешь, Навзикая? – / Мяч твой катится по траве»). Более того, герой Терапиано знает то, о чем не подозревают безмятежно гуляющие по Люксембургскому саду французы, которые «лишь по привычке»

…движутся, любят, верят,

Ждут чего-то, хотят утешенья

И не знают, что главное – было,

Что давно уж Архангел Божий

Над часами каменной башни

Опустился – и вылилась чаша

Прошлых, будущих и небывших,

Слез, вражды, обид и страстей,

Дел жестоких и милосердных…[110]

Иными словами, Терапиано убежден, что современный Запад, сам того не зная, уже вступил в предфинальную стадию апокалипсического сценария, когда «Седьмой ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма раздался громкий голос, говорящий: совершилось!» (Откр 16: 17). О том же в 1932 году писал Борис Поплавский:

Мы живем ныне уже не в истории, а в эсхатологии и даже самые грязные газеты это смутно понимают. Что же делать художникам, писателям, скульпторам, композиторам? Вывод прост: следует всеми силами будить, трясти и даже мучить Европу, чтобы она в эти последние годы перед бесповоротною гибелью очнулась вдруг…[111]

После нескольких лет жизни на Западе даже такие былые критики Шпенглера, как Бердяев и Франк, перенимают его прогноз скорого «заката Европы» и, пользуясь сходными метафорами, строят свои модели будущего мира после катастрофы. Особенно интересна книга Бердяева «Новое Средневековье», в которой он применил к современной ситуации триаду Иоахима Флорского: «Рациональный день новой истории кончается, солнце его заходит, наступают сумерки, мы приближаемся к ночи»