Гибель всерьез - [87]

Наконец он небрежно роняет: «Зезенгейм»… Как-как? Я, наверное, не расслышал, «Зе-зе-что»? Он наслаждается эффектом, смакует его, а до меня не дошло, не вошло, не дотянулось и ничего так и не звякнуло в соображалке… «Зезенгейм!» — повторяет он нараспев, словно колокола звонят к вечерне. Но для меня Зезенгейм вроде того же Фридриха, как бишь его там? Как вы сказали? — я не расслышал, заложило уши, нос, ах да, Зезенгейм, далеко ли еще, сейчас темнеет так быстро… до этого Зезенгейма, а, доктор? Да вон уже виднеется, милейший лейтенант, черный на белом снегу, вон там на равнине, правее, повыше, нет-нет, ближе к нам… ну вот… колокольня, заборы, коровы на зеленом под белым покровом лугу, уголок из истории литературы, радость злобного экзаменатора по немецкому — Зезенгейм, вы прекрасно расслышали, друг мой, вспомните Гёте: »[112] «Векфильдский священник», поселившийся в Модере с двумя [113] дочками, и дальше, если помните: «протестантский сельский священник, пожалуй, самый подходящий персонаж для современной идиллии», он, по словам Вольфганга, «подобно Мелхиседеку, жрец и царь в одном лице»… что значит смеюсь? Непочтительный повеса! Это доподлинные слова родителя Фауста и Вертера. Все тот же милый вашей Беттине Гёте, но только, если я не путаю, здесь он повстречал в 1770 году Фридерику Брион и ее старшую сестру Оливию, которую дома звали Марией-Саломеей. Фридерике шестнадцать лет… «Как Лени», — говорю я. — Лени? Теодор смеется, подумать только, теперь еще и Лени. Я пробормотал что-то невразумительное. Мы вошли в Зезенгейм. «И дом священника все тот же», — процитировал Теодор, который был накоротке не только с Гёте, но и с «Духами дамы в черном»[114]. В садике за домом показывают беседку, а вернее, пригорочек, поросший травой и деревьями, куда взбегала Фридерика, чтобы увидеть вдалеке на равнине клубящееся облако пыли (наверняка дело было летом), вздымаемое копытами лошади Вольфганга, позвольте:

Es schlug mein Herz, geschwind zu Pferd!

Es war gethan fast eh’gedacht…

«Сердце забилось, и я на коне. Мчусь, ни о чем не подумав». Благодарю, я понимаю и без перевода. «Und doch, welch Glück geliebt zu werden…»[115] — продолжает он. Господин лейтенант, вам это о чем-то говорит? Быть любимым… Вы сегодня не слишком скромны, доктор, мы что, уже не одни?

Он показал мне сложенный листочек бумаги, который ему вручил лекпом только что, пока я играл в шахматы… Чудно однако, мне он этого не показывал, наш целитель. А Теодору, — он, что, знает Теодора, что ли? Теодору — пожалуйста. Статья посвящена смерти Аполлинера. И где он собирается напечатать ее? Теодор точно не знал. Наверное, в «Норд-Сюд» или в «Sic». А где еще? Действительно, больше негде. Если позволите, я взгляну, доктор? — Можно подумать… — читайте сами, — можно подумать, что он гулял вместе с нами, а потом, когда мы устроились в кафе напротив церкви… и заговорили о Фридерике Брион, он, подняв глаза наверх к кладбищу и покусывая от неуверенности карандаш, царапал свое надгробное слово, написав в уголке: «Историю Гийома Аполлинера посвящаю будущему…» — остановился и оставил пробел. О чем он тогда задумался, пока мы сидели и разговаривали? Я читал на измятом листке со стершимися на сгибах буквами то, о чем он думал, пока мы Теодором ждали пива, странствуя по 1770 году… читал нарушившее все традиции надгробное слово студента-медика:

«За похищение небесного огнясемицветной радуги Ересиарх наказан смертью, его настигла чума, поразившая всю Европу. Справедливая расплата за жизнь в запретных царствах магии.

Кто из нас сказал бы наверняка, что Музыкант из Сен-Мерри не был сыном римского кардинала? Легенды мерцали вокруг него золотым нимбом византийских императоров. Только золото легенд я и помню, ядобросовестный биограф единственной в мире красоты, которой он, шагая по земле, засевал ее, чтобы его бренное человеческое тело рассыпалось в прах, а из сердцевины дуба зазвучал волшебный голос Аполлинера, вдохновляя юношей грядущих поколений на пламенный и самоотверженный поиск неведомых ароматов, что будут кружить голову будущему сильнее, чем алкоголи прошлого. Кто скажет, какое путешествие и на какой Восток сделало его волшебником и пророком? Вещими знамениями отмечена его жизнь: в 1913 году один художник заметил на его голове шрам от раны, которую ему еще предстояло получить. Он был в союзе со всеми священными животными, знал всех богов и изготовлял волшебные напитки на все случаи жизни. Он объехал всю Германию и конечно же Египет. Из дальних своих странствий он привез живую синюю птицу, но на чужбине она молчала. Заклинатель шутих и ракет, он приманивал к себе фейерверки, словно райских птиц. Обширностью познаний, недоступных другим, он был сродни гуманистам Возрождения… «Во мне дух Гётеговорил он. Сохраним же в памяти лубочную картинку: поэт верхом на коне, а вокруг полыхает война. Так я его и вижу: онкондотьер Феррары или Равенны, что погибали, выпрямившись в седле.