Гибель всерьез - [5]

С чего бы мне ревновать ее к отцу? Разве и так мало поводов для ревности? Но нет, кровосмешение нынче в моде, и, если окажется, что я не ревную ее к отцу, критики решат, что я отрываюсь от реальности. Для них реально то, что модно. Омела много рассказывала мне об отце. Но только затем, чтобы я лучше узнал ее. И я слушал ее, как будто она рассказывала о каком-нибудь своем путешествии. У него были светлые волосы, борода. Он был адвокатом. Музыкальные способности Омела унаследовала от матери. От отца же ей, наверное, достался необыкновенно красивый голос. Хоть он и не пел. У дочери его глаза. Голубые. Странно, как могут быть такие глаза у мужчины? Нет, я к нему не ревную. Она даже не носит его фамилию. Но имя Ингеборг дал ей он. Вообще-то супруги были уверены, что родится сын, и решили назвать его Паламедом. Когда же появилась девочка, отец не успел посоветоваться с женой, как теперь быть. А при регистрации ребенка, не желая показать виду, что застигнут врасплох, был вынужден выбирать сам и наскоро — вот и выпалил первое, что пришло на ум: «Ингеборг», как мог бы сказать, к примеру, «Мари». Ну, а Эшер — нет-нет, вы ошибаетесь, Эдгар По тут ни при чем, это фамилия ее первого мужа. Они расстались, но она сохранила его фамилию. Его звали Родольф, барон Родольф д’Эшер. Именоваться Ингеборг Бестселлер ей никогда не хотелось: это и правда звучит как-то нелепо, тогда как «Ингеборг д’Эшер», написанное крупными буквами на афишах ее концертов в разных концах света, выглядит вполне естественно. Ревновать ее к Родольфу мне тоже никогда не приходило в голову. Он живет в своем замке где-то в Сентонже, не расстается с охотничьим ружьем и сворой сеттеров и каждый сезон стреляет уток. А остальное время посвящает составлению кроссвордов для одной английской газеты и каждый раз непременно вплетает в них имя «Ингеборг». В замке давно протекает крыша, так что в библиотеке с потолка льется вода, балки изъедены термитами, и рано или поздно все это плохо кончится.

Я говорю о пустяках, но я ведь, кажется, реалист и, значит, должен показывать все как есть. Да и вообще, каков сюжет моей книги: человек, потерявший свое отражение, жизнь Антуана Бестселлера и Ингеборг д’Эшер, вокальное искусство, реализм или ревность? Ничего в отдельности и все вместе. В 1936 году реальностью была красно-белая клетчатая скатерть в ресторанчике на улице Монторгей. Прошло совсем немного времени, с тех пор как Антуан потерял отражение или, во всяком случае, с тех пор как заметил потерю. Ну, а когда началась ревность? Разумеется, когда настало время ревновать… Но ведь ревнивым он был всю жизнь… Как-то вечером, много лет спустя, когда у них собралось человек пять-шесть гостей, он под каким-то предлогом зазвал одного из них к себе в кабинет и прочитал ему пару страниц из книги, которую собирался написать. Или говорил, что собирается. Это должен был быть роман о человеке, потерявшем свое отражение. Но до существа дела он еще не добрался. В том, что он уже написал, речь шла совсем о другом. Это и понятно. Хотя рассказ о потерянном отражении был главным в будущем романе, но Антуану нужно было во что бы то ни стало сделать так, чтобы никто не заподозрил, будто он вывел в книге самого себя. Что он скажет Омеле, если все узнают его в человеке, который… ну, и так далее… тем более что она могла бы вспомнить о случае в ванной, когда ей что-то такое померещилось, тогда еще госпожа Жибле ждала их ровно к восьми… А там, не дай Бог… Нет уж, спасибо. Конечно, можно схитрить, изменить внешность героя; например, сделать глаза не голубыми, а черными или наоборот. Но это детские уловки, к тому же кое-кто, та же Омела, мог бы припомнить, что раньше у него и были голубые глаза, и опять-таки… Нет, расщепление — вот слово, которому Антуан в своих рассуждениях придавал особый смысл, — должно было затрагивать другие, более существенные пласты повествования, что-то более важное, чем наружность героя. Например, сам сюжет романа, который он писал теперь, через двадцать семь или двадцать восемь лет после сцены в ресторане. Впрочем, в романе возможен не один сюжет и не один герой. Для Антуана это мог быть роман о человеке, потерявшем свое отражение, для Омелы — о реализме или об искусстве пения, и так далее. Был же английский писатель — как, вы говорите, его звали? — который трижды изложил одну и ту же историю, каждый раз от лица нового персонажа. Правда, это несколько примитивно. Что, собственно, он хотел сказать? Что одно и то же событие представляется разным людям по-разному — так это общее место. Здесь же была задача посложнее: представить одни и те же события и одних и тех же людей в разных ракурсах: взглянуть на них через призму ревности, потери личности, реализма и так далее. Не говоря уж о том, что время от времени Антуан, Омела да и кто угодно может оказаться выразителем взглядов, принадлежавших до того другому персонажу. Взять, к примеру, ревность: почему бы ничуть не подверженным этой болезни героям вдруг ею не заразиться? Безусловно, она будет похожа на ту, которой болеет, скажем, Антуан или еще кто-то, но на новом пространстве она проявится иначе, обнаружит новые свойства. Вот, например, я не более ревнив, чем Антуан, но Антуан не считает себя ревнивцем, а я себя считаю, так что мы с ним ревнивы