Гибель отложим на завтра. Дилогия - [222]

— Я тебе все расскажу, — сказал он. — Я расскажу тебе. Знаешь, что творили со мной надсмотрщики? Ты не догадываешься, почему у меня поубавилось зубов? Знаешь ли ты, что такое ощущать в своем рту…

— Замолчи! Замолчи! Прошу тебя, умолкни!!! — я вопил.

Я вопил, чтобы только не услышать его негромкой речи, его слов, о содержании которых я старался заставить себя не думать. А он снова хохотал. Кажется, он и не переставал хохотать.

— Я и не думал, что ты столь раним, мой друг Айн. А ведь именно ты обрек меня на все это. Мучайся же своим раскаянием и своим бессилием изменить хотя бы что-нибудь! И знай — я хочу, чтобы ты знал, — никакие твои страдания, никакие сожаления не заставят меня простить твое предательство. Я умру, но даже в мире теней я буду проклинать тебя. Как бы тяжело тебе самому ни пришлось, я буду проклинать тебя. Это моя месть, и мое проклятие, ублюдок!

Я ожидал столкнуться с ненавистью, но Вильдерин оказался прав с самого начала: то, что он испытывал, было куда сильнее ее. А я по-прежнему молчал. У меня не осталось слов. На моем месте их ни у кого не осталось бы. И когда он понял, что я больше не могу оправдываться, когда он увидел, что победил, что месть его почти удалась, он успокоился.

Он покачал головой и почти без злости сказал:

— Слишком поздно, Аданэй… Айн… слишком поздно. Я ждал тебя после смерти Лиммены. Я уже ненавидел тебя тогда. Но я все-таки ждал, что ты подойдешь и что-нибудь скажешь — все равно что. Что-нибудь. Чтобы я понял, что я был для тебя не только рабом, которого ты использовал. Я ждал, но ты не подошел. Ты даже не смотрел на меня. Я просто перестал для тебя существовать. И то, что отправил меня на эту шахту не ты, ничего не меняет. Пусть ты этого не делал — но ты также не сделал ничего, чтобы это предотвратить.

— Я хотел поговорить с тобой, — зашептал я, — но мне было страшно. Страшно говорить с тобой, смотреть тебе в глаза.

- А сейчас? Сейчас тебе не страшно?

— Страшно.

— Чего же ты боишься? Этой рожи? — он указал на себя пальцем. — Я и сам ее боюсь. Но я скоро умру, а тебе она еще не раз будет являться в кошмарах, где я — страшное уродливое чудовище — стану проклинать тебя. И как знать, не захочется ли тебе самому после них умирать? Каждый раз умирать заново? Зная, что это ты сотворил со мной все это — и своими действиями, и своим бездействием. Сотворил со мной — тем, кто считал тебя другом. И я очень надеюсь, что такие наивные глупцы, как я, больше никогда не встретятся тебе на пути. Чтобы ты ни одной жизни больше не смог растоптать.

Я молчал. Он говорил.

— Все кончено. Тебе не спасти ни меня, ни себя. Сейчас уже поздно изображать раскаяние. Оставь меня догнивать здесь. Уходи. Уходи в свой дворец, к своей царице, к своему вожделенному трону. Если хоть что-то человеческое в тебе есть — уйди. Я не могу тебя видеть. Я не хочу тебя видеть. Или прикажешь ко всему прочему еще оглохнуть и ослепнуть, чтобы я просто не мог видеть и слышать тебя? Твой голос, твое лицо — я ненавижу в тебе все. Я ненавижу даже саму память о тебе.

И я ушел. Я ушел. Так ничего и не сказав, я ушел.

Он говорил. Я молчал.

Мне просто нечего было сказать.

Я знал только одно — месть его удалась. И месть эта оказалась страшной. Он не ошибся, он ни в одной мелочи не ошибся. Он действительно хорошо меня изучил. И все, все, что он сказал, было правдой. И в который раз я думаю, в который раз повторяю — если бы я знал, если бы я только знал заранее, то никогда, никогда не было бы меня в Илирине, никогда не стал бы я царем. И никогда не пошел бы через жизни других ради собственных целей. Никогда. Но я не знал. Тогда я еще не знал».

Аданэй выскочил из барака так, словно за ним гналась стая разъяренных оборотней. Он вскочил на жеребца и умчался прочь. Он сам не знал куда. Но воины последовали за ним. Двуликий Ханке! Он хотел остаться в одиночестве!

— Уезжайте! — рявкнул он. — Возвращайтесь в Лиас или в Эртину. Сейчас же!

— А ты, государь?

— Никаких вопросов! Уезжайте! Это приказ.

Они послушались. Они остановились. Аданэй подстегнул коня, пуская его в галоп. Он не знал, куда вынесет его скакун. А тот вынес его обратно в город, который уже пробудился ото сна и кишел людьми. Люди. Он не хотел видеть людей. Хотя какая разница? Люди, деревья, звери — какая разница?

Аданэй соскочил с коня, тут же о нем позабыв, и пустился бесцельно плутать по улицам и крошечным закоулкам.

А в голове так и стучало: «Ты сначала делаешь подлость, а потом долго казнишь себя… Казнишь себя».

Озвученная правда молотом стучала в висках. И теперь эту правду ему уже не забыть никогда.

— Ром, — приказал он трактирщику, кидая на грязную стойку харчевни горсть монет. — Много рома.

Он не знал, как очутился в этом трактире, но он здесь очутился — а значит, так тому и быть. Аданэй выпил все, что ему принесли. А потом снова бродил по городу. А потом снова оказался в трактире, теперь уже в другом. И так продолжалось: город — трактир, трактир — улочки. Он пришел в себя на закате и понял, что изрядно пьян, так пьян, как не был, наверное, за всю свою жизнь, и если не остановится, то прямо здесь же, под столом, уснет.