Гибель отложим на завтра. Дилогия - [221]

— Потерплю, — бросил Аданэй. Он не желал, чтобы Вильдерина сейчас выводили и десятки глаз стали бы наблюдать за их беседой. Нет, он хотел увидеть его наедине.

Исанхис кивнул, отомкнул навесной замок на двери и отошел, пропуская царя вперед.

— А теперь уйди прочь, — Аданэй пошарил вокруг глазами. — За четвертый, если считать отсюда, барак.

И вновь надсмотрщик согласно склонил голову. И когда фигура его отдалилась на достаточное расстояние, Аданэй схватил рукоять двери, глубоко вздохнул и рванул ее на себя. Дверь со скрипом поддалась — и отворилась.

/И было записано Адданэем Проклятым — царем Илиринским в год 2465 от основания Илирина Великого/.

«Дверь отворилась, и я едва не задохнулся от вони, ударившей мне в нос, и почему-то даже зажмурился. А потом, когда открыл глаза, увидел. Его. И я его не узнал. Тот, кто стоял передо мной с бельмом на левом глазу не мог быть Вильдерином! Этот жалкий калека с коротко остриженными волосами, сломанным носом и рваным багровым шрамом, уродливо пересекающим почерневшее лицо, просто не мог быть блистательным красавцем Вильдерином!

И я разом позабыл все слова, которые собирался произнести. Все слова, что сочинил по дороге сюда. Я только стоял — и смотрел, не в силах прийти в себя от ужаса, от боли, от презрения к самому себе. Кажется, я смог выдавить из себя лишь его имя:

— Вильдерин…

А он сказал:

— Что угодно Великому Царю Илиринскому? — и поклонился. В голосе его я услышал лишь апатию.

— Вильдерин, — снова повторил я.

А затем начал бессвязно оправдываться, словно мои оправдания что-то для него значили. Я говорил, что не знал, не хотел, что я все исправлю и увезу его отсюда. Обратно во дворец. И все станет как раньше. И он больше не будет страдать. Никогда. И что-то еще в этом духе. Я говорил и сам чувствовал, как нелепо звучат мои слова в этом проклятом богами месте, но ничего не мог с этим сделать.

А на его лице, его некогда красивом лице, прорезалась кривая, злая ухмылка, сделав его еще уродливее.

— Вильдерин мертв, Великий Царь, — сказал он. — Ты нашел не того. Здесь меня называют доходяга Ви. А иногда просто задохлик. Как тебя нравится больше? А, Великий Царь? — и он издевательски расхохотался. И когда он это сделал, я заметил, что во рту его отсутствует добрая половина зубов. И мне захотелось завыть от жалости к нему, от презрения к себе и от жгучего стыда, который я испытал. Но я сдержался.

— Ты меня ненавидишь. Я сам себя ненавижу, — сказал я. — Но я хочу помочь. Все-таки когда-то я был тебе другом, когда-то я был Айном, — добавил и понял — зря. Потому что и сам уже почувствовал, как смехотворно прозвучали мои слова и что, должно быть, они больше напомнили издевку.

Так оно и было. Смехотворно и жалко они звучали, и хохот Вильдерина снова меня оглушил. А потом он резко оборвался, и его лицо, которое уже сложно было назвать лицом, еще сильнее перекосилось. И Вильдерин сказал:

— Я тебя больше, чем просто ненавижу! Я проклинаю тебя! Навеки, навсегда!

— Ненавидь, проклинай, — ответил я. — Но прошу, прими мою помощь.

Он замолчал, а потом снова едко захихикал. Он сказал:

— А зачем? Чтобы утихомирить жалкие остатки твоей совести? Чтобы дать тебе возможность разыграть благородство? Не дождешься! Мне больше нечего терять, мне безразлично буду я жить или умру. Но ты — ты будешь мучиться. Потому что все те проклятия, которые я посылал тебе, рано или поздно тебя догонят. А я сдохну здесь, меня зароют в общей яме или скормят псам, но я не позволю тебе увезти меня насильно — я скорее убью себя.

— Но почему? Почему? — зашептал я. Думал — он снова заржет, но он ответил. Хотя лучше бы не отвечал. Он ответил:

— Мне уже все равно, что со мной будет, я давно мертвец, говорящий скелет. Но моя смерть — здесь, в этом кошмаре, — единственная доступная мне месть. Я неплохо изучил тебя, пока ты притворялся моим другом…

— Я не притворялся, — воскликнул я, хотя и знал, что он все равно мне не поверит. По крайней мере, я бы себе не поверил.

Так и вышло. Он только ухмыльнулся и продолжил, словно не слышал моих слов. То, что он сказал, показалось мне раскаленной добела сталью, вплавляющейся в сознание. Я никогда, никогда не забывал этих слов, я помню их и сейчас, они до сих пор жгут меня, ибо все, что он сказал, было правдой. Правдой обо мне.

— Я изучил тебя, и я тебя знаю, — сказал он, и голос его был пугающе негромким. — Ты сначала делаешь подлость, а потом долго казнишь себя, убеждая, что муками совести искупаешь вину. И когда я умру, ты точно так же станешь мучиться — из-за меня. И долго страдать, осознавая, что я так тебя и не простил. И никогда не прощу. Ты будешь знать, что я — тот самый человек, который однажды спас тебе жизнь, рискуя своим благополучием. Я — тот, который верил тебе, доверял свои мысли. Тот, который никогда бы тебя не предал, который всегда помог бы. И я — тот самый человек, которого ты раздавил, сломал и уничтожил. Я — тот человек, который сдохнет здесь подобно больной скотине и которого бросят на съедение псам. Ты будешь все это знать. И понимать, что это твоя и только твоя вина. В этом, именно в этом моя месть тебе! За меня, и за Лиммену, и за всех остальных, кого ты использовал, чью жизнь ты уничтожил! Знаешь, пожалуй, я скажу тебе даже больше, поделюсь с тобой, так сказать, по-дружески. Мне очень интересно, не стошнит ли тебя? — и он засмеялся снова. Довольно гадко засмеялся. И даже до того, как он снова начал говорить, мне стало страшно.