Гибель отложим на завтра. Дилогия - [21]

Однако рано или поздно, а все заканчивается. Закончилась и глушь. Ниррас с Аданэем покинули болотистую местность и выехали на широкую дорогу. Выложенная когда-то серым кирпичом, она почти полностью разрушилась, но после лесной чащобы двигаться по ней оказалось легко и даже приятно.

Все чаще стали попадаться на пути зажиточные деревни, в некоторых встречались даже постоялые дворы с трактирами, а жители этих мест проявляли неизменное дружелюбие к тем, кто имел охоту и, главное, возможность заплатить за ночлег полновесными монетами.

Погода стояла сухая, ясная, и лишь изредка проносились по небу легкие перья облаков. Среди высоких, обласканных солнцем трав раздавалось бархатистое жужжание тяжелых шмелей и тонкий стрекот пролетающих стрекоз. Однообразие равнины, изредка чередовавшееся с приветливыми деревеньками и одинокими рощицами, спустя время начинало утомлять взгляд. За весь путь Ниррас обратился к своему спутнику лишь несколько раз, и теперь Аданэй, предоставленный самому себе, погрузился в воспоминания.

Словно наяву видел он себя прежним блистательным кханади, самой большой бедой которого считались мелочные ссоры и интриги. И тут — поворот судьбы, лишивший благополучия — смерть отца. После этого все пошло наперекосяк. Старая жизнь безвозвратно сгорела на погребальном костре, и пепел ее развеялся, сметенный уродливыми событиями. Поединок с Элимером, унизительное рабство и вот, теперь, дорога в Эртину.

* * *

Поединок… Аданэй как сейчас видел эту каменистую тропу и протекающий среди седых булыжников ручей, неподалеку от которого они с Элимером последний раз встретились как равные. Единственное, что он запомнил перед забвением — холод в груди и что-то горячее, стекающее по телу. С запозданием понял — это его кровь, и успел удивиться, что совсем не чувствует боли. А дальше — тьма.

Очнувшись, Аданэй обнаружил себя на гниющей соломенной подстилке. С трудом скосив взгляд, увидел, что находится в крошечной лачуге, давно обжитой пауками и плесенью. Полом хижине служила голая земля, еле-еле прикрытая грязным тряпьем вперемешку с сеном.

Аданэй попытался приподняться, но, почувствовав острую боль, со стоном повалился обратно на солому. Из-под затхлой тряпки, которой кое-как была обмотана его грудь, просочилась кровь. Одновременно он услышал кряхтенье и чьи-то неровные шаги: из противоположного угла хижины, припадая на обе ноги, к нему приближался древний старик. Его худые, острые плечи торчали из лохмотьев, которые сложно было назвать одеждой, редкие седые космы кишели вшами: мелкие твари явственно выделялись на белесой шишковатой голове. Из-под лохматых бровей бедняка выглядывали мутные, выцветшие глаза, а руки дрожали. Старик, с трудом, трясясь, присел на корточки, обнажая грязные колени, щедро разрисованные синяками и ссадинами. Наклонился к лицу Аданэя, беззубо улыбнулся, и по его подбородку потекла слюна. Дохнуло тухлятиной и тошнотворным запахом чеснока.

Старик что-то бормотал дребезжащим голосом, и постепенно Аданэй смог уловить смысл его слов. Бред сложился в понятную речь:

— Гляжу, лежит. Ну, я поднял, сам чуть душу Мрате-смертушке не отдал, пока на телегу подтянул. А как стал выгружать в мертвецкую яму — и ведь выгрузил, выгрузил! — а сам, глядь, а он шевелится. Ну, так я в эту яму сам и сполз. А вонь-то там какая, а? Ну да это ничего, я привычный. Бывало, бывало мне туда лазить. Как увидишь, блестит что-то, так мигом слезешь, и мертвяки нипочем. Я потом насилу нас с тобой обратно вытянул, — старик вдруг подмигнул — Вот сюда тебя и приволок. И вовремя, вовремя. Еще день, и зарыли б ямину-то, ей вот уж как три дня было. Притащил, а сам думаю: зачем, балбес старый? Все равно ж сдохнет. Ан нет. Очнулся, гляди ты. Живуч, эх, живуч, кошака.

Из горла старика вырвался странный хрип, который пусть отдаленно, но все-таки походил на смех. Аданэй решил поблагодарить за чудесное спасение, но обнаружил, что не может издать и звука. Пересохший язык казался огромным, с трудом помещался во рту, а истрескавшиеся губы, покрытые твердой коркой, болели и не подчинялись ни одному желанию.

Старик вдруг хлопнул себя по лбу, глупо захихикал, вспомнив что-то, схватил дрожащими руками старый глиняный кувшин с отвалившейся ручкой и поднес его к губам очнувшегося. Аданэй пил и никак не мог напиться: более вкусной и свежей воды он, казалось, не пробовал ни разу за всю жизнь. На самом-то деле вода была маслянистая, с легким привкусом гнили и тлена, но Аданэй этого не заметил. Напившись, он мгновенно уснул, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше.

Старик, увидев, что его найденыш открыл глаза, засмеялся бессмысленно и довольно, а потом закашлялся, захлебнувшись собственной слюной. Склонился над ним, рассматривая полубезумным взглядом, в котором читалась совершенно непонятная радость. Из приоткрытого рта опять свисла слюна, угрожая упасть прямо на лицо Аданэю.

Так продолжалось около недели. Старик ухаживал за раненым, как умел, делился жалкими объедками, которые подбирал в помойной яме. Для этого он специально, иногда подолгу, караулил у заднего входа богатых домов, ожидая, когда кухарки вынесут помойное ведро. Затем, довольный и счастливый, возвращался в свои трущобы. Впрочем, Аданэй находился не в том положении, чтобы привередничать. В конце недели он наконец смог подняться и даже осторожно проделать несколько шагов, после чего боль в груди заставила его вернуться на место.