Гибель Царьграда - [9]

И Януш молился святому Георгию, чтобы тот пришёл на помощь Сербии, чтобы поразил турецкого змея своим длинным копьём в самое его змеиное сердце. Молился вместе с родителями и младшим братом в родовом, построенном ещё прадедом храме со старинными византийского письма иконами. Трепетный огонь свечей наполнял гулкое пространство храма тёплым ласкающим глаза светом, и от этого света чудным образом оживали нарисованные на стенах и сводах сцены из Святого Писания, потемневшие от времени иконы: строгие лики святых, кроткий, любящий взгляд Богоматери, глядящий прямо в душу Господь Вседержитель, и конечно же святой Георгий — покровитель рода Милошичей...

Когда Яношу исполнилось девять, из Константинополя прибыл выписанный отцом учитель — пожилой грек по имени Фока. У Фоки была окладистая чёрная борода, большой мясистый в красных прожилках нос и грустные зелёные глаза. Он учил Януша и его восьмилетнего брата счёту, латинскому и греческому языкам, при всяком удобном случае отмечая перед властелем способности старшего.

А ещё через два года случилась новая война с турками, и князь, простившись с женой и сыновьями, поспешил влиться со своею дружиной в войско молодого венгерского короля Владислава...

Всё решилось в битве под Варной, когда король, так безрассудно ворвавшийся в стан султана с горсткой храбрецов-рыцарей, пал под ударами турецких ятаганов, а его простоволосую голову на пиках вознесли над собою янычары. В рядах христианского войска началось смятение. Многие побежали с поля чести...

Милошич был одним из немногих, кто, не потеряв присутствия духа, встал со своей дружиной на пути перешедших в наступление османов. Но всё было тщетно: в короткой и яростной схватке дюжий гурок снёс кривым мечом голову Стефану, и вместе с закатившимися очами последнего закатилась и светлая будущность его сыновей. Турки окружили и перебили всю дружину властеля, лишь только нескольким воинам удалось пробиться сквозь лес мечей и копий, и тем спастись...

Запылённые, в изрубленных доспехах, с окровавленными перетягивающими раны тряпицами предстали они перед матерью Януша и, повалившись перед ней на колени, сообщили страшную весть.

— Прости нас, госпожа-матушка, что не сумели вынести господина нашего с поля брани! Прости нас, Христа ради! — кричали вислоусые, закалённые в боях воины, и в голосах их, слышал Януш, дрожали слёзы.

Узнав о гибели властеля, заплакали, запричитали все, кто в этот миг находился в зале, лишь только мать не проронила тогда ни слезинки. Прямая и строгая, стояла она перед дружинниками с окаменевшим бледным лицом...

А вскоре к замку Милошичей подступили передовые турецкие отряды. Но некому уже было защищать ни родовое гнездо храброго властеля, ни окрестные сразу же подожжённые турками деревушки. Замок сдался на милость победителей.

Получив от вдовы убиенного ими князя большой денежный выкуп, османы пощадили укрывавшихся в замке людей, однако тут же обезглавили всех оказавшихся в нём дружинников, числом около двадцати, и забрали с собой Яноша с братом, да ещё с полусотней других выделяющихся красотой и телесной крепостью мальчишек.

Яношу навсегда врезалось в намять, как кричала им вслед враз постаревшая мать:

— Помните веру свою! Чтобы не случилось, не предавайте её! Погибшим отцом заклинаю вас!

Этот истошный, рвущий душу материнский крик стоял в ушах мальчика всю дорогу от дома к неприветливому, никогда не виденному им морю, где их погрузили на корабли и отправили в самое сердце чужой земли...

Правда, в самом начале, пока их вели по родным, знакомым до последнего камушка местам, братья попытались бежать, но почти сразу же были пойманы и жестоко избиты.

— Ещё один убежит — пять жизней заберу, — на ужасном сербском говорил тогда беглецам сорванным и оттого более страшным голосом турок с обезображенным оспой лицом, а потом неспешно проводил плёткой по своему горлу, наглядно показывая, как он заберёт их жизни.

— Клянись, что больше не бежишь! Братом клянись! Слышишь?!

С этими словами страшный турок, больно сжимая плечо Януша, прижимал его к земле, и, падая на колени в дорожную грязь, тот кричал слова клятвы и плакал от отчаянья, а в голове все стучали материнские слова: «Не предавай! Помни веру свою!» Они жалили мозг, отдавались болью в сердце.

И он помнил. Помнил, когда обрезали крайнюю плоть, и мулла говорил что-то на чужом, непонятном тогда ещё языке, когда заставили произнести Шахаду, а потом назвали новым именем Бозкурт (за глаза серые и взгляд дерзкий, как сказал тогда мулла). Помнил и верил, что когда-нибудь сможет вернуться туда, где родился, где был крещён в православную веру, где отчий дом и мама...

А потом их долго и придирчиво рассматривал какой-то важный турок в дорогом расшитом золотыми цветами халате и чалме, такой большой и белоснежной, что казалось будто бы само облако поселилось у него на голове. У турка были хитрые вечно прищуренные глаза, по которым невозможно было понять сердится он сейчас или смеётся, и потные мягкие ладони. Велев догола раздеться, он заглядывал мальчишкам в рот, заставлял показывать язык, щупал мышцы на руках и ногах...