Гибель богов - [9]

— Так что ж тебя заставило с мужиками в лес ехать? — прямо быка за рога, сытно отрыгивая, спросил Сашка и, не дожидаясь ответа, нахально взял из ее рук альбом, стал бегло разглядывать его. Чей-то у тебя?

— Это? — она показала глазами на альбом. — Это я на выставке купила. — И оживилась, как-то сразу похорошев. — Вот глядите, это восход солнца, черноморский берег. Картина нарисована в прошлом веке, в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году…

Она хотела еще что-то рассказывать, но Акишиев, перебив ее, потянулся глазами к картине. Он увидел кучевые облака, собственно красность облаков, упавших в море, увидел красные флаги на небольшом корабле, а на берегу была украинская семья, люди под повозкой с волами, далее была лодка с казаками и корабль-парусник, на котором развевались красные флаги.

Акишиев любил все красивое, картина была не только хороша, она застревала в душе, потому как сразу вспыхнули непонятно-светлые воспоминания: мама вот в таком праздничном убранстве, босоногие сестры с крашеными яйцами в руках.

— Они что, с красными флагами? Наши, что ли? Революционеры?

— Это такой цвет.

— Нет, ты, наверное, сама не знаешь, — он разглядывал уже другую картину, на которой была лунная ночь, пальмы. Луна светилась, как солнце, море радовалось под ее лучами. Потом еще одна картина шла о лунной ночи, луна там выглянула из печальных облаков, рядом с сонным кораблем.

— А луна живая здесь бывает? — спросил он и впервые пристально взглянул на нее. Ему теперь не казалось, что она дурнушка, как раз наоборот — что-то в ней было ласковое и по-девичьи заманчивое, особенно глаза — большие, широко и удивленно распахнутые и до жути хороши. Он в душе усмехнулся: и так в лоб били Клавкины достоинства, и тут кнутом стегает эта, в принципе, жердь-девка. Нахмурился, выдавая обратно ее альбом, хотя хотелось разглядеть получше солдат в красных мундирах, белые разрывы и реку, ее синь…

— Вон, у хозяйки моей погляди, — сказал небрежно Акишиев. — Картина знатная.

— Я ее видела, — пискнула опять деваха.

— В лесу-то не до картин тебе будет. — Акишиев при ней закурил, сидел он в спортивном костюме, развалясь.

— Да, — сказала она, — будет не до картин. — Привстала. — Я прошу вас взять меня с собой, готовить я могу неплохо, честное слово. — На пороге она, опустив голову, спросила: — Вы не обидитесь на меня? В следующий раз, пожалуйста, одевайтесь, когда к вам приходят посторонние. И у девушек, прежде чем закурить, надо спросить разрешение.

Она нагнулась, чтобы выйти. Акишиев чмокнул губами: плям-плям, растерянно оглядел себя, удивленно пожал плечами.

— Послушайте, — постучала она в окно, — а скамейки… Скамейки — хорошо! Слышите, хорошо!

«Ты еще! — делал он плям-плям, никак не умея подобрать слова. — Леди мне нашлась, мадам, госпожа! Да… Повариха в лунной ночи! В спортивном костюме не нравлюсь!» Но где-то в глубине души у него вдруг явилось чувство стыдливой застенчивости за свою оплошность, он знал ведь о том, что перед женщиной надо стоять так, чтобы не унизить ее. И быть прилично одетым. Кто бы она ни была. Ведь ты-то не свинья какая!

Что-то еще доброе подкатило к нему: не побоялась, врезала между глаз, хотя вроде и нанимается, а врезала… Чего нанимается-то? Директорская свояченица, сказал — возьми, возьмешь, никуда не денешься… Однако он вновь увидел ее лицо, лицо простоватое, в конопушках, увидел выражение на нем и решил, что она говорила все это ему не потому, что брала и умничала — для тебя, дурак Акишиев, говорила-то она, для твоей пользы и твоей культуры. «Эй, погоди!» — крикнул он, быстро одеваясь; приятно было сознавать еще, что она его за скамеечки похвалила.

9

Иннокентий Григорьев ворвался около десяти вечера. Клавкины дети уже спали, да и сама Клавка укладывалась; теперь она сидела перед зеркалом и причесывалась, кроме всего еще вымазав на широкое свое лицо полтюбика крема. Бить Сашку Григорьев не собирался. Судьба-индейка. Жить всем надо. На берег радостный выносит мою ладью девятый вал. Оказывается, стихи из него прут! Тоже — образование. Иннокентий Григорьев похлопал Клавку по плечу.

— Что, Иннокентий? Слетел с высоты? — одними глазами, не двинувшись, в маске, засмеялась сквозь зубы Клавка.

— О вы, отеческие лары, спасите юношу в боях! — ухмыльнулся Григорьев.

— Не будь лапотника, не было бы бархатника, — зубами одними сказала Клавка. — Научится.

— Нехорошо, Клава! — Иннокентий Григорьев стал перед ней на одно колено. — И в рядовых бы годик мог твой квартирант походить.

— А чего ему в рядовых ходить, хоть бы ты и грозил? Срубленные и приготовленные деревья где лежат?

— Можно подумать, Клава, только это лежит.

— На что ты намекаешь? — Клавка резко встала, сняла маску с большого лица, глаза ее посерели, они глядели с презрением и не испытывали никакого угрызения совести. — На что, спрашиваю, намекаешь?

— На многое… Да ладно! Я заниматься ничем не стану, писать тоже никуда не буду, кто и что в бумагах создает одно, а в других бумагах идет другое…

— Говори да не заговаривайся. А то попросту и не попадешь с ними в поездку. Бузотер ты великий, это все знают. Он, — кивнула на Акишиева, тоже вскорости разберется. Останешься тут без заработка.