Гей, на Запад! - [15]

Мораль воспоминания была с библейским оттенком, типа «препоясать чресла», то есть кончай дергаться и веди себя так, как будто знаешь, что делаешь. Любой может превратиться в жидкое говно, даже если ты обучен делать йогу и имеешь избу за сто тысяч с двумя туалетами. Семь дней он гопничает, две трети страны покрыл, пора бы определиться на местности. Он, конечно, не понимал, что когда по-настоящему засаднило сердце от неприкаянности, это уже глубинный зуд заживления. Пятнисто-розовый потолок над ним затуманился и отплыл, и он отправился в обычно игнорируемую местность сновидений, где простой пруд с карпами в ботаническом саду Калифорнийского университета постепенно превратился в могучую реку, по которой он плыл на бревне. Негодяи в фуражках преследовали его на лодке и стреляли в него, подгоняя к колоссальному водопаду. В последний миг перед тем, как низвергнуться с грохочущей водяной стены, его тело взмыло в воздух, и он, с вытянутой вперед шеей, услышал тяжелое хлопанье и скрип своих крыльев. Он ощущал себя очень тяжелым, но удерживал высоту и летел по течению, высоко над яростным потоком. Крылья устали, отяжелели, и он стремительно пошел вниз, но как-то ухватился за белую сосну на берегу. Озадаченный неожиданным спасением, он посмотрел на свое тело и увидел, что он наполовину медведь, наполовину птица.

Зазвонил телефон на тумбочке, и трубку неуклюже сняла лапа.

— Алло, — хрипло прорычал Б. П.

— Что у тебя, на хуй, с голосом? Это Боб напоминает тебе, что ты заезжаешь за мной в восемь, значит, примерно через час. Ты понял?

— Конечно. Только что кончил йогу и сейчас занимаюсь прической, — сказал Б. П., откашляв голос от всех медвежьих остатков.

— Ты меня разыгрываешь. Йогой занимаешься?

— Йогу делай, йогурт пей — позабудешь про врачей, — сказал Б. П., думая о том, как Шелли и ее подруга Тара вели здоровый образ жизни, хотя имели слабость к кокаину и шампанскому.

— Кончай эту хуйню. Чтобы был на месте. Надо ехать на площадку. Сегодня у нас ночная съемка.

— На какую площадку? — спросил Б. П., глядя на свою эрекцию и спрашивая себя, есть ли в ней медвежья сила. Медведи знамениты своей выносливостью.

— Приезжай за мной, и все, дурак чертов. — Боб был немного возбужден.

— Еще раз скажешь «дурак», и подарю твой «таурус» бедному афроамериканцу.

— Извини. Прости. В общем, выяснили, где твой Мартен завтра вечером произносит речь. Надеюсь, выяснят, где он остановился. Лучше, чтобы разборка прошла без публики.

— Спасибо, Боб. Я, пожалуй, надену смокинг.

— Ради бога, не надо смокинга.

— Ладно.

Б. П. положил трубку, все еще под впечатлением от силы и беззаботности своего сна. Кто попрет против тебя, если ты наполовину медведь, наполовину птица?

В вестибюле «Уэствуд-маркиза» постояльцы и служащие кивали и улыбались ему, бездумно предполагая, что он может быть важным рок-музыкантом — их много останавливалось в этом отеле. Б. П. же не сомневался, что причиной тому — сочетание тропической рубашки с элегантной шляпой. Боба он нашел в гостиной, Боб пил мартини из пивной кружки и, поглядев на шляпу, сказал: «Нарядно». У шляпы было еще и то преимущество, что она скрывала жесткие непослушные волосы. В детстве, когда он стригся у парикмахера за двадцать пять центов, тот ныл, что у него на четверть доллара одного бриолина уйдет, чтобы пригладить ему волосы.

Самое трудное для сельского пришельца в огромном городе — понять соотношение между тем, как человек зарабатывает на жизнь, и тем, где он живет. У себя ты проезжаешь по улице и против каждого дома можешь сказать: мясник, булочник, свечник. В Лос-Анджелесе, конечно, ты сразу отдаешься во власть ворчливого недоумения, так же как в Нью-Йорке, с его вытянутыми слоистыми луковицами жизни, громоздкими склеенными ломтями отдельных реальностей, объединенными водопроводом, канализацией и хрупкими скорлупками камня. В Нью-Йорке ты можешь, по крайней мере, вообразить, что залез в свой детский домик на дереве, а те, кто далеко внизу, — не лесные муравьи, а вызывающие астму тараканы. Но вдруг проходит хорошенькая женщина с девятью дурацкими собачками на поводках, и мелькает мысль: эти люди знают, что делают. В Лос-Анджелесе для новичка ни о каком понимании не может быть и речи, и лишь после нескольких визитов какие-то дома, улицы и рестораны становятся успокоительными ориентирами. То же относится и к местным, которые совсем перестают замечать свое окружение, как, к примеру, жители Каспера в Вайоминге. Искушенный знаток городов скоро догадывается, что Большой Лос-Анджелес напоминает историю американской политики или саму структуру американского общества. Связь между Брентвудом и Бойл-Хайтсом[8] так же тонка, как между Конгрессом и гражданами, хотя эмоциональный склад обоих по страстности и напряженности подобен шоу Джерри Спрингера.[9]

Вот почему по дороге из «Уэствуд-маркиза» к студии Сони в Калвер-Сити, проезжая мимо мотеля «Сиам», Бурый Пес радостно гаркнул уткнувшемуся в яркий экран компьютера Бобу:

— Здесь я живу.

— А, да, чудесный «Сиам». Берегись обитающей там псевдофранцуженки. Это значит, она не настоящая француженка. Она из Редондо-Бич. Настоящим француженкам невозможно получить зеленую карту — понимаешь, разрешение на работу. Я дня три был по уши влюблен в Сандрину. Познакомил ее с парой друзей из Парижа, и они были изумлены. Сочли, что Сандрина — больше француженка, чем сами француженки, и вдобавок с безупречным оверньским выговором. Когда киношникам нужна француженка на эпизод, вызывают Сандрину. Ее маневр — жалобно попросить джентльмена о помощи с получением зеленой карты. Я, конечно, попытался. Адвокат взял с меня тысячу, чтобы за десять минут выяснить детали. В иммиграционном ведомстве ему сказали, что я тридцать седьмой ходатай за Сандрину. Если познакомишься с ней, береги бумажник.