Геворг Марзпетуни - [8]
— Прибавьте свету, на сердце и без того темно! — воскликнула царица, подходя к узкому сводчатому окну, обращенному к вершине горы Гех. Из окна, освещенного луной, веяло прохладой. Саакануйш жадно вдыхала свежий воздух, словно желая умерить жар, пылавший в ее груди.
Одна из прислужниц внесла золотой пятисвечник и поставила его на круглый стол орехового дерева с инкрустациями из перламутра и слоновой кости. Из мрака выступила прекрасная комната, некогда опочивальня вечной девственницы, любимой сестры Трдата. Могущественный царь, любитель искусств, украсил эту комнату искусной художественной отделкой. Стены ее, облицованные цветными каменными плитами, поддерживались пятью парами каменных колонн. Их ионические капители соединялись арками. Гладкие части стен были из белого камня, а базы и капители из огненно-красного мрамора. Сводчатые ниши между арками были выложены цветными изразцами и обрамлены узким мраморным пояском. Пространство между нишами украшали резные гирлянды и орнамент. Карниз оживлялся резьбой из красного и черного камня. Стены по углам были покрыты узорчатой золоченой мозаикой. Дневной свет проникал через узкие сводчатые окна; убранство комнаты завершалось ложем царицы, занимавшим правый угол опочивальни; оно было задернуто пурпурным занавесом с золотой бахромой и кистями.
Кормилица, подойдя к ложу, отодвинула тяжелый полог, за которым стояла постель, убранная тончайшими тканями, парчой и персидскими цветными подушками. Затем ласково спросила:
— Не желает ли царица отдохнуть?
— Да, я очень устала, — ответила Саакануйш и, отвернувшись от окна, приказала прислужницам снять с себя одежды. Но лицо царицы выражало в эту минуту не усталость, а душевное волнение, что, впрочем, придавало особую прелесть ее глазам и всему ее царственному облику. Две прислужницы сняли с нее обычные украшения: массивные византийские запястья и серьги. Затем сняли золотое ожерелье, которое обвивало ее шею цвета слоновой кости, и пояс из драгоценных камней, стягивавший тонкий стан. Потом отстегнули рубиновую пряжку, — она сдерживала у левого плеча златотканое одеяние. Прислужницы развязали жемчужную повязку в волосах царицы, причесанных по греческой моде. Тяжелые косы, освобожденные от золотых пут, покрыли волнами полуобнаженную грудь и плечи Саакануйш. Царица села на постель и потребовала псалтырь. Одна из прислужниц подошла к изголовью, достала из маленького ларца книгу в золотом переплете, украшенную каменьями, поцеловала ее и подала царице, придвинув к ней светильник.
— Мне больше ничего не нужно, идите отдыхать. На ночь со мной останется Седа, — сказала царица прислужницам.
— Не отведаешь ли чего-нибудь? — с нежной заботой спросила Седа.
— Нет.
— Может быть, выпьешь чашку фруктового сока?
— Хорошо, принесите что-нибудь освежающее, — сказала нехотя Саакануйш.
Прислужницы вышли. В опочивальне воцарилась тишина. Царица раскрыла псалтырь, но глаза ее не видели букв. Она не читала, она только прятала свой взор от Седы, чтобы та, до ухода прислужниц, не начала разговора. Наконец девушки вернулись, неся на серебряном блюде золотую чашу с напитком, приготовленным из фруктового сока и меда, и отборные фрукты из араратских садов.
— Можете идти, — сказала им царица, когда они поставили блюдо на стол.
Прислужницы низко поклонились и, пожелав царице спокойного сна, удалились. Царица облегченно вздохнула. Положив книгу на стол, она повернулась к Седе, стоявшей у изголовья, и спросила:
— Седа, ты слышала, что сказала княгиня Гоар?
— Да, царица, слышала.
— Ты поняла намек, относившийся к твоему государю?
— То, что его нет в Двине?
— Да. И что он все время проводит в Утике…
— Нет, царица, об Утике ничего не было сказано.
— Как? Значит, я ослышалась?
— Все, что сказала княгиня Гоар, я могу повторить дословно. Утика она не называла.
— Что ты говоришь, женщина? Значит, я… Но нет! Я же помню, что она намекнула на Утик. Неужели ты не заметила моего волнения?
— Да, дорогая госпожа, я заметила, что намек на отсутствие царя расстроил тебя. Но об Утике речи не было. Вероятно, из слов княгини «государь покинул столицу», ты заключила, что государю угодно быть в Утике. Тебе показалось, что ты слышала эти слова, но я помню хорошо, что она их не произносила…
Слова кормилицы успокоили царицу, она пришла в себя. Ей стало стыдно, что она поддалась игре воображения, но тут ей вспомнилось, что она еще ничего не сообщила Седе о своем горе. Зачем же она так откровенно говорит с ней об Утике? Эта мысль подействовала на нее угнетающе. Поняв, что чаша переполнилась и что она не в силах больше вынести тайных страданий, она неожиданно спросила Седу:
— Седа, что ты знаешь об Утике?
Седа посмотрела на царицу взглядом, выражающим удивление и неуверенность, и ничего не ответила.
— Седа, тебя спрашивает царица, почему ты молчишь?
— Об Утике, дорогая повелительница, я знаю многое, я знаю все.
— Да, помню, часа два тому назад, на террасе, ты сказала то же самое; ты сказала, что мое горе давно известно тебе, но ты не осмеливаешься тревожить меня разговорами и не хочешь растравлять моих ран. Не так ли, Седа?
