Геройский Мишка, или Приключения плюшевого медвежонка на войне - [2]
Он любезно блеснул своей трубкой и смолк.
Даже этакий туз, как телефонный аппарат, был настолько впечатлен величием момента, что, позабывши о капризах, охотно делился с нами ошеломляющими новостями. Возможно, ему нравилось поражать нас собственным всеведением. Как бы то ни было, с той минуты мы знали обо всем. На висевшей рядом с телефоном поблекшей настенной карте внезапно вспыхнули цвета двух воюющих государств. Желтое поле Австрии и розовое Сербии буквально били по глазам, дергались, безжалостно кусали друг друга. Это завораживало и пугало. Мы ощущали, что к нам приближается нечто невиданное…
Ну… ну… День. Ночь. День.
Что это? Телеграфные провода за окнами стонут опять. Телефон, никем не спрошенный, вновь подает свой голос. Нервно бросает всего лишь два слова:
— Германия с Россией.
По городу несется новый крик.
На карте загораются еще два цвета: огромное пятно русской зелени проливает свою ярь-медянку на ярко-голубые, словно синька, германские границы. Ну теперь-то всё?
Нет. Еще более страшное, невыносимое, напряженное ожидание. И наконец:
— Австрия с Россией.
Город обезумел. По улицам поплыли толпы. Зашелестели флаги. Зазвучали голоса. Задыхаясь от спешки, пролетают дни, принося всё новые известия.
— Франция с Германией.
— Англия.
Карта полыхала.
А мы? А Польша? Польское государство, которое Стась нарисовал карандашом на карте, горит тремя различными цветами. С кем же мы? Против кого? Делается горько.
— Против всех трех! — взрывается горячая уверенность.
— С кем угодно, только бы за Польшу! — выносится решение.
Горечь улетучилась. Я знаю — чему быть, того не миновать, но то, чего не миновать, — прекрасно. <…>
[Мишка видит солдат-поляков.]
Был дождливый, унылый день, когда в проползавшей под окнами серо-голубой змее австрийских войск я впервые увидел их ряды.
Они проходили и пели. Доносились невеселые слова:
Я задрожал. Идут. Идут скитаться, воевать, погибать. Я впервые понял, понял по-настоящему, до конца, что над каждым из этих славных одетых в серое ребят нависло нечто страшное, непонятное — то, что люди называют смертью.
Было мне грустно, но было и хорошо. Я был горд. Меня безудержно тянуло к ним. Я чуть не выпрыгнул из окна.
А песня разливалась — молодая, исполненная веры:
— Дай вам Бог! Дай вам Бог! — всем сердцем откликался я на эти слова.
— Дай вам Бог! — восклицали стены домов, мимо которых проходили серые шеренги.
— Дай вам Бог! — гудели под ногами камни булыжной мостовой.
А люди махали платками и кричали. Женщины плакали. Песня гремела.
И еще:
А потом — первые раненые.
Белые, длинные, они лежали плашмя на своих носилках под надзором серых сестер с красными крестами на повязках. И не походили больше на оловянных солдатиков Стася, даже на людей не были похожи… Это было одно лишь страдание, горе, несчастье, смерть — это была война.
Неужели это они, те самые, что недавно шагали под окнами, сильные, гордые, веселые? Непостижимо. Я знал, но не верил, что это так. Автомобили, телеги, пролетки тянулись сплошной чередой — медленно, осторожно, перегруженные болью. Раненых встречали плачем и криками. Бросали им цветы. Ох, эти улыбки из-под бинтов на лицах, бледных, как воск! Ох, эти взгляды из-под цветов с застывшим страшным немым вопросом! Я видел их. Очень хорошо видел с высоты моего окна. Ловил и откладывал в памяти — все, все! Да, это война.
Порой пробуждалось во мне смутное предчувствие чего-то столь ужасного, что мои стеклянные глаза зажмуривались, лапы бессильно опускались, а сердечная пружинка испуганно дрожала. Но одновременно что-то внутри тянуло меня в этот водоворот, в этот мир с его необъятностью, которая так пугающе переросла все мои прошлые представления о необъятности.
И теперь я, маленький плюшевый медвежонок, ощущая пожар великой европейской войны, мечтал, чтобы и меня коснулось ее пламя. Мне страстно хотелось блеснуть в нем искоркой радости для всех, кто будет сражаться за Польшу.
Вторжение
Но вместе с тем мне становилось скучно. Сидеть на высоком окне, как в театре, и глядеть на европейскую войну — это хорошо для престарелого ученого (если, конечно, тому будет удобно на окне) или уж не знаю для кого еще, — но не для столь живого, авантюрного создания, как Мишка.
Тем более что я снова переставал понимать. Серо-голубая змея австрийских войск вдруг поползла назад. Днем и ночью тянулись под окнами тяжелые фургоны, громыхали пушки, обозы. Оконные стекла сотрясала тихая, но сильная дрожь: «Что-то происходит, что-то происходит». Город был похож на потревоженный муравейник. Толпы спешили на вокзал с чемоданами и узлами. Телеграфные провода за окнами замолкли. Телефон перестал нас информировать. Молчал. Наконец, когда его спросили напрямую, он ответил:
— Прошу прощения. Мы не функционируем. Почему? Стратегические соображения. Не распространяем паники. До связи.
