Героиня мира - [179]

Закончилось ожидание иного рода. Я ждала прихода «ежемесячных гостей», как называла их одна из горничных моей мамы, ждала с тревогой, не зная, насколько удачно справлюсь с ними здесь. Ежемесячные гости не пришли. Значит, задержка. Часы у меня во чреве опять хромают по милости жизненных событий.

Но миновало уже больше месяца. (Ведь я отмечала дни в маленьком бумажном блокноте, который вместе с омерзительным, прикрытым крышкой ведром и комом тошнотворной каши принесла мне девушка в ответ на просьбу о письменных принадлежностях; нашлись и чернила, очень сильно разбавленные, или они хранились здесь целую вечность и вконец выцвели.) Уже больше месяца, как нет кровотечений. А порой, когда я утром поднималась с тюфяка, желудок начинал бунтовать против силы земного притяжения, и меня рвало. Я подумала, что заболела, подхватив в камере какую-то заразу. Но даже я не могла вечно оставаться идиоткой. Я забеременела. У меня будет ребенок. Ребенок Ретки, зачатый мною в результате поступка, продиктованного похотью, жаждой самоуничижения, и, в конечном счете, ничего не значащего. От этого во мне зародился плод, а вся гальваника любви ничего не смогла создать.

Пугает ли меня эта новая ответственность, это бремя? Оно нереально. Да и как иначе? Я не успела осознать сам факт, лишь поняла, что заложенная в нем истина послужит мне наказанием.

Я набрасывала на листках блокнота силуэты деревьев и выдуманных мною молодых женщин, сохранившихся в памяти цветов, записывала обрывки мыслей. Ни одного упоминания о состоянии, в котором пребываю, или о месте, в котором оказалась. Ни одного обращенного к другу письма, пусть даже без надежды на доставку.

Во сне тюремное заключение становилось ощутимей, чем во время бодрствования. Камера сильно уменьшалась, ее стены, смыкаясь, надвигались на меня, я начинала биться в них или пыталась протиснуться через окно, и его железная перекладина обвивалась вокруг моего тела, сжимая его в тисках. Еще мне снилось, будто я брожу туда-сюда по коридорам, а натолкнувшись на черную Вульмартис-Старуху, преподношу ей крапиву, единственное из живых растений, которое мне удалось найти.

Исписав все листки в блокноте, я попросила девушку принести мне новый.

До этого я никогда толком не обращала на нее внимания. А тут она вдруг ожила. И залилась визгливым смехом, сверкая грязными зубами. Лицо у нее было круглое, но без единого следа великодушия.

— Хотите новый? Можете хотеть и дальше, — сказала она. — Я и так вас побаловала, когда принесла этот. Надеялась на какой-нибудь подарок от вас, да куда уж там.

— У меня ничего нет, — сказала я.

— Ага, — откликнулась она. И добавила: — Думаете, мне приятно выносить за вами грязь? Прислуживать вам?

Мне стало стыдно, но я уже многому научилась, а потому не подала виду. Я подошла к окну и стояла там, глядя на океан, пока она не завершила очередную тираду и, заливаясь идиотским смехом, не ушла прочь.

3

Они явились поутру, надзирательница и тощий человек с волосами соломенного цвета, который обмотал мне запястья веревкой и туго затянул ее узлом. Мне предстоит беседа с начальником замка, и я должна выглядеть надлежащим образом.

Выйдя из камеры, я испытала ощущение куда более неприятное, чем головокружение, — связь с трехмерным пространством нарушилась гораздо сильней. Мне и так приходилось чересчур туго затягивать корсет, иначе ни одно из платьев не сходилось на мне. Теперь мне стало совершенно нечем дышать, а связанные руки ничем мне не помогали, и я шаталась от стены к стене, как пьяная. Человеку с соломенными волосами это показалось забавным, он стал весело хихикать, пока надзирательница не велела ему замолчать — он тут же притих.

Мы спустились вниз, прошли по каким-то коридорам и стали взбираться в другую башню, все в полусвете фонаря.

Затем, когда мы поднялись на площадку, мощнейший поток света хлынул из огромного сводчатого окна без стекол, перегороженного пятью железными прутьями. На полу, под ногами у гнома, привратника, впустившего меня когда-то в тюрьму, лежал пыльный потертый ковер, изъеденный крысами.

Наша процессия из трех человек остановилась.

— Она связана? — осведомился гном.

— Связана, — ответила надзирательница.

— Ладно, отведу ее к начальнику, — сказал гном. Он говорил на диалекте Китэ, но так неразборчиво, что мне не удалось бы его понять, не проживи я столько времени в Ступенях, но даже жители той деревни не издавали таких булькающих звуков, как он. Похоже, гном с гордостью ожидал, что его речь прозвучит невразумительно для меня: он поманил меня к себе, резко прищелкнув языком.

Вверх от площадки уходила причудливая винтовая лестница из дерева. Гном вел меня, я послушно двигалась следом, словно на поводке.

Под аркой показалась дверь, гном постучал в нее.

Спустя некоторое время кто-то крикнул, чтобы мы входили.

Покои начальника тюрьмы блистали изъеденным молью великолепием. Цвета все же различались. От изношенного восточного ковра, расстеленного на полу, до исцарапанного письменного стола из красного дерева все излучало краски, присмиревшие только от износа. Я подумала: как мучительно смотреть на их биение; с одной стороны — окно, с другой — сверкающие искорки на медной поверхности ворона; мне почудилось, что я заметила краешком глаза, как он двигается и вот-вот накинется на меня. Но утраченное равновесие вернулось ко мне.