Героин - [26]

— Габриэлечка! — кричит она все громче, будто боится, что я снова исчезну. Голос у нее как всегда неразборчивый, но в нем не слышно какого-то особенного страха. Скорее всего, есть в нем что-то мягкое, и мне становится очень, очень приятно, когда я это осознаю. Но может, родственнички просто не сказали ей, что я сделал. Скорее всего, не сказали.

Я тихонько пробираюсь в детскую комнату. При виде детской кроватки, на мгновение накатывает грусть. Но потом побеждает любовь. И спокойствие, которое из нее вытекает. Это хорошо, что ребенок так сильно любим. Даже если он никогда и не узнает, кто его так сильно любит.

На столике лежит листок бумаги и несколько полиэтиленовых пакетов. Мне приходит в голову мысль. Некоторое время я сижу за столом, восхищенный тем, что человеку может подсказать любовь. А потом беру ручку и начинаю писать.

«Я не знаю, когда Ты найдешь это письмо. Догадываешься ли Ты, кто его написал? Возможно, Тебе никогда не говорили, что у Тебя был отец. А может, Тебе сказали, что он был убийцей. Ты никогда с ним не встретишься. Я лишь хочу Тебе сказать, что единственное хорошее, что было в Твоем отце, — это любовь к Тебе. И она сохранится, потому что существует лишь одна любовь в этом мире. Она переливается из человека в человека, но это — одна и та же любовь. Твой отец не выдержал любви и поэтому умер. Но Ты встретишь ее не раз в глазах других людей, надеюсь также, что и в собственном теле и в собственном сознании. И тогда Ты и меня тоже встретишь. Встретишь то наилучшее, что было в Твоем отце».

Потом я приношу из кухни нож. Медленно поддеваю им одну из паркетин в детской. Кладу туда письмо, обмотанное алюминиевой фольгой для защиты, и прикрываю паркетиной. Чистая работа. Они найдут его только во время какого-нибудь ремонта.

А сейчас нужно уходить. Я выхожу, закрывая гаражную дверь на ключ. А когда опять оказываюсь в автобусе, я засыпаю, оставаясь один-одинешенек в этом темном, спокойном месте.

У меня был маленький перерыв в биографии, но я об этом совершенно не жалею. Сейчас я снова теплый. Наверное, произошло много разных событий, потому что в комнате стоит музыкальный центр с колонками. Подарок от Роберта. Я вспоминаю все, что случилось. Это была очень оживленная неделя. Каждый вечер ко мне приходил Роберт, но мы ничем не занимались. Только он следил за мной особенно внимательно, так как ему пришлось уехать на пять дней в Афины. Перед отъездом он еще раз предупредил, что он со мной сделает, если я забью на работу или обкурюсь. И я уверен, что он сдержит слово, хотя еще никогда никого не убил. Он мне в этом признался. Может, он соврал. Но зачем ему мне врать? Ведь ему бы хотелось, чтобы я боялся его. Роберт — необычный человек. Наверное, он единственный человек, которого не могло бы сломить даже абсолютное счастье — настолько он жесткий. Если б я был Робертом, то мог бы быть теплым, жидким созданием внутри и, в то же время, сильным и суровым — снаружи.

Клево было бы, если бы Роберт как-нибудь обкурился. Это, должно быть, неповторимое ощущение — быть обкуренным Робертом. Он бы все это переживал намного сильнее и сознательнее, потому что не засыпал бы так часто. Роберт — это более сильный организма.

Я иду в сортир. Даже когда я один дома, то охотнее всего закрываюсь в сортире, так как именно там чувствую себя наиболее одиноким. Только в сортире ты на самом деле принадлежишь самому себе, как в космосе. Я выкуриваю половину четвертинки коричневого порошка, поскольку хочу побыть в этой действительности подольше. Я засыпаю там и вижу что-то похожее на ксендза, но какого-то незаконченного. Сам ксендз — в полном порядке, но самое лучшее в нем — его незаконченность. Чем его меньше, тем лучше.

Я беру с собой немного дряни и отправляюсь в микрорайон одиноких матерей, В березовый микрорайон, где живут лишь одинокие матери и их взрослеющие дети. Я опять хочу увидеть Христиана, пока в нем еще сохранилось что-то теплое и мягкое. Я его обязательно должен увидеть во время разговора с какой-нибудь девушкой.

После получасовой автобусной качки я попадаю в березовый микрорайон, И сразу же натыкаюсь на Христиана, выходящего из подъезда. Я прошу у него прощения, и от этого у него разглаживается лицо. Но это не признак чувствительности. Он наверняка успокоился, потому что решил, что я его боюсь. Одного извинения слишком мало, чтобы извлечь из Христиана нечто мягкое и приятное. Он видит, что я обкуренный, и спрашивает, есть ли у меня товар. Но я ему его не дам. Обкур с Христианом был бы чем-то таким необыкновенно теплым, сладким и мягким, что от одной этой мысли я некоторое время не могу пошевелиться. Но пока в нем есть что-то приятное и мягкое — даже на трезвяк, — он не должен курить. Я ему не дам пыхнуть, и это хорошо. Возможно, ему очень хочется, возможно, мне даже придется сделать вид, что меня не существует, если он опять меня ударит. Но это ему не поможет. Когда я это осознаю, меня охватывает очередная лавина тепла. Прекрасно, когда ты настолько счастлив и спокоен, что даже не чувствуешь возбуждения перед приближающейся волной блаженства, которая и без того приближается.