Героические были из жизни крымских партизан - [3]

Попросил слово бухгалтер. Многие колхозники с удивлением смотрели на человека, тихо идущего к трибуне. Старик сказал:

— Нам нельзя уподобляться героям крыловской басни о лебеде, раке и щуке. Мы всем обществом должны решать, вот так, граждане колхозники.

— Что конкретно предлагаете?

— Во-первых, слушать нашего председателя.

— Бургомистра, да?

— Человека! Пусть будет для вида бургомистр, а для дела — наш председатель. Надо хитрить с оккупантами, водить их за нос, уступить на алтын, а остаться при своем рубле. Пока суд да дело, надо срочно найти партизан, Македонского, значит.

— Ищи в поле ветра!

Григорий Александрович решительно поднял руку:

— Македонского лично знаю, да и в лесах тех бывал. Доверите — поищу!

Фельдфебель скоро снова появился в Лаках, на этот раз с отделением солдат полевой жандармерии и полицаями из Керменчика.

Войдя в председательский дом, немец по-хозяйски уселся за стол.

Подали закуску — холодную, залитую жиром, баранину, выставили несколько бутылок светлого вина. Лели достал даже пахучий розмарин с бисеринками на кожуре.

— Гут, молодец! — потирая руки, смеясь, сказал фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом хозяина.

Долго и аппетитно ели солдаты, сплевывали яблочную кожуру на чистый пол. Фельдфебель хвалил вино, поднял стакан:

— Севастополь капут! Солдат много — кушать много. Немецкий командований частный собственность никс… брать не имеет. Колхоз Лака богатый. Большой общественный фонд?

— Было много добра всякого, но эвакуировали, отдали Красной Армии. Так что, господин офицер, ничего нет.

— Почему нет? — Фельдфебель стукнул кулаком по столу, поднялся. — Нам все знать… Барашка, крава, шнапс, э-э… как? Дюбек, дюбек… Есть, да?

— Было, а сейчас нет. На нет и суда нет — так у нас говорят, — развел руками Лели.

Фельдфебель надвигался на него:

— Почему нет?

Они долго смотрели друг другу в глаза, солдаты перестали чавкать, полицейские, торчавшие у входных дверей, замерли.

— Ты коммунист… Партизан. Тебя — фьют!

Фельдфебель гаркнул солдатам и полицаям что-то по-немецки; те бросились к оружию и выбежали из председательского домика. Один с автоматом стал у дверей.

Прошло минут двадцать, может, больше.

Лели спокойно уселся на табуретку, фельдфебель не спускал с него глаз.

Возвращались солдаты, докладывали, что в колхозных амбарах, лабазах лишь ветер гуляет. Фельдфебель подскочил к Лели, разжал два коротких пальца:

— Два суток, два день, два ночь — двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс… А нет… — Он начертил в воздухе петлю, вскинул глаза наверх.

— Нет ничего, господин немец.

— Молчать! — Фельдфебель больно ткнул Лели кулаком в скулу.

Лели отшатнулся, в глазах его блеснула такая ненависть, что фельдфебель машинально положил руку на кобуру пистолета.

Владимир Лели сумел сдержаться, сказал обыденно:

— Я готов сделать все возможное, господин офицер, но если неоткуда взять. Попытаюсь что-то собрать.

Старая лесная дорога. По обочинам черный кустарник. Оттепель. На желто-буром снегу — ни единого следа. Тихо. Журчит талая вода.

Оглядываясь по сторонам, устало влачит ноги путник: маленький, сгорбленный, с кизиловой палкой в руках.

Часовой, притаившись в густых зарослях кизильника, внимательно следит за ним, еще не решаясь остановить этого странного, неожиданно появившегося в партизанском лесу человека.

Дорога пересечена натоптанной тропой. Путник нагнулся, стал пристально всматриваться.

— Стой! Руки вверх, папаша! — Паренек в стеганке наставил автомат.

— Убери-ка свою штучку. Скажи, сынок, ты партизан? — устало спросил старик, глядя пареньку в глаза.

…Старика долго вели по тропке, которая то падала в русло шумной речушки, то круто взбиралась на перевал. Наконец-то она спокойно потекла по темному лесу, закрывшему небо.

Привели задержанного к штабному шалашу, пошли докладывать командиру.

Из шалаша вышел мужчина средних лет с плотной короткой шеей, весь сбитый, посмотрел на задержанного:

— Ба, Григорий Александрович! Вы ли, господи! Вот это гость, братцы!

— Македонский, товарищ Македонский! — Старик чуть не упал. — Это я, видишь, я! — Старик обнял командира, прослезился.

— Да что с вами, какая беда привела, Григорий Александрович?

— Уж отчаялся найти, уж совсем пропадал…

Михаил Андреевич Македонский — командир боевого Бахчисарайского отряда поил чайком бывшего своего учителя на бухгалтерских курсах. Старик пил, хвалил кизиловый настой и смотрел на Македонского, на его смуглое, дышавшее силой лицо.

— Не забыл курсы? Я и тогда говорил: «Путного бухгалтера из тебя не получится».

— Работал же, — улыбнулся Македонский.

— А как, милостивый государь? Без огонька?..

— Это все прошлое. А вот неожиданность — встретить вас, в лесу. Вы же по Бахчисараю ночью боялись ходить.

— Боялся, куда как… Да меня щелчком свалить — нехитрое дело… И сейчас боюсь. За пять суток блуждания такого труса дал, что под конец перестал соображать, где страх, а где нет. Следов-то ваших не найдешь.

— А нам нельзя их оставлять.

— Шел, куда ноги несли. Без вас нам, Мишенька, нельзя, никак невозможно. Мы, всем обществом, решили, слушай…

В темную зимнюю ночь партизанский отряд в полном составе поднялся из Большого леса и тихо-тихо перебрался через дорогу Бешуй-Бахчисарай, распутал тропы горного кряжа и на рассвете залег в густом подлеске в двух километрах от Лак.