Герои. Другая реальность - [131]

– Любой моряк подтвердит вам, что в Северном море полно кракенов и их часто относит течениями в Ла-Манш, – возразил я.

– Это проблемы моряков. А вы пишете для клерков, мистер Крузо. Вовсе ни к чему, чтобы в торговых конторах Лондона знали, как именно живут, размножаются и нападают на суда эти чудовища. Вы что-либо слыхали о страховании кораблей и грузов?

– Да, разумеется.

– Человек, знающий повадки кракенов, может этим воспользоваться, чтобы сыграть со страховой компанией в нечестную игру.

– Но любой моряк вам расскажет!..

– Любой моряк не пишет книг. И рассказываются эти истории, скорее всего, в грязных тавернах, на пьяную голову и таким же пьяным слушателям. Так что все упоминания о кракене извольте убрать.

– Что же тогда останется? – спросил я.

– Это уж ваша забота, мистер Крузо. Я бы на вашем месте добавил в роман нравоучений. Дело в том, что он маловат, а мне нужна книга в триста шестьдесят страниц, не больше и не меньше. И еще один совет. Четырнадцать лет на необитаемом острове – это немало, но для рекламы нужно что-то посильнее. Я представляю себе первую страницу так:

Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устьев реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля кроме него погиб; с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим.

– Пиратами? – в ужасе повторил я.

– Да, клерки любят пиратов.

Я еле вышел из кабинета мистера Тейлора. Опять писать!.. Опять сочинять!.. Однако сумма, о которой шла речь, позволяла мне нанять помощника. Я направился к Джереми.

– Мой друг, – сказал я ему. – Ты живешь небогато. Напиши, сделай милость, остальные четырнадцать лет приключений, воюй с пиратами, седлай морского змея, плыви на нем в Сибирь, стреляй медведей – мне все равно! Я хорошо тебе за это заплачу.

– Я не умею писать, – признался Джереми. – Я только знаю, как надо писать.

– Но ведь мы работали рука об руку! Ты диктовал, я писал! Ты умеешь, Джереми!

– Нет, Боб... – он печально вздохнул. – Если бы я умел писать, какого черта я подался бы в издатели? Проклятые книги разорили меня! Я до сих пор скрываюсь от хозяев семи типографий!

От наших неприятностей было только одно надежное средство. И мы пошли в таверну.

Три дня спустя я пришел в себя и снова принялся за тяжкий писательский труд. Страшный образ клерка с окровавленными клыками витал надо мной.

Он и сейчас порой является мне во сне. Я вскакиваю, зажигаю свет, понемногу успокаиваюсь и тихо, чтобы не разбудить твою мать, шепчу:

– Бедный Робин Крузо, в черный день вздумал ты стать писателем...

Василий Мидянин Что делать, Фауст

Просим читателя не зазрить и извинить нас, что помещаем здесь некое количество отрывченков из премерзких стишатцев сих; делаем мы сие токмо в показание примера.

Василий Тредиаковский. Мнение о начале поэзии

А. (открывая бутылку): Сейчас для начала я почитаю вам Пушкина. (Пьет из бутылки).

Владимир Шинкарев. Митьки

А след това Пушкин си добави.

Христо Найденов. Приказки за Пушкин.[16]

Александр Сергеевич Пушкин медленно, с трудом раскрыл глаза, неохотно впуская в свою многострадальную голову бледное отражение мира вещных форм.

В приоткрытую балконную дверь неумолимо вползало сырое петербуржское утро. Непременный сквозняк вальсировал по комнате, то и дело цепляя занавеси; голуби снаружи толкались на узком карнизе, ворковали и негромко царапали кирпич тонкими изящными когтями. Где-то вдалеке, на канале, едва слышно бил колоколами недавно отреставрированный собор св. Николая Угодника. В комнату просачивался привычный городской шум: слышались зазывные крики лотошника, продающего свежую выпечку; по набережной шелестели экипажи; дворник-татарин бранился на своем причудливом языке с коллегою, стоявшим в дверях парадного через улицу; переулок под окнами шуршал, скрипел, лязгал и шаркал – жаворонок-Петербург уже трудился вовсю.

Пушкин сполз с кровати, однако утвердиться на ногах не сумел и, переломившись в коленах и пояснице, в самой неудобной позиции очутился на прикроватном коврике. Здесь было жестко, тоскливо и пыльно, из-под двери невыносимо дуло. Еще полминуты Александр Сергеевич стоял на четверинках недвижно, прикрыв глаза и безуспешно пытаясь превозмочь отголоски застарелой головной боли, стремительно вращавшиеся между черепом и мозгом, однако вскоре чувство долга и неудобство позы заставили его с горестным стоном усесться на полу. Прищурившись, Пушкин обвел мутным взором стены своей скорбной кельи и пришел к выводу, что это, пожалуй, гостиничный нумер.

Он отчетливо помнил, как вчера они с Гнедичем, Вяземским и Вадимом Назаровым кутили у Дюме; по крайней мере, начинали определенно там, и с ними в начале вечера вне всякого сомнения были madame Marie и баронесса Г***. Но ближе к полуночи Пушкин несколько злоупотребил шампанским, кое в тот вечер милостью Назарова лилось рекою, и перестал четко различать действительные события от горячечных фантазмов, явившихся порождением его собственного воображения, до крайности изумленного воздействием неумеренного количества спиртуозных паров. Баронесса Г*** каким-то чародейным образом превратилась в Фифи, madame Marie – в Ксю, Гнедич с Назаровым исчезли в ночи, зато вместо них в клубах серного дыма в банкетном зале «Астории» явились Американец Толстой и Левушка Пушкин, кои для каких-то целей привели с собой цыгана с медведем на веревке и заказали великое множество столового хлебного вина № 12. Далее в воспоминаниях следовала внушительная цензурная купюра. Хотя нет, в уголке сознания еще застряла весьма яркая сцена: полунагая Фифи, беззаботно плещущаяся в фонтане какого-то обширного беломраморного холла, пьяный Американец, настойчиво пихающий в карман брезгливо отстраняющемуся городовому скомканные ассигнации, свирепо хохочущий Вяземский и он сам, Александр Пушкин, яростно рвущий из рукава рубашки застрявшую руку в неистовом желании незамедлительно присоединиться к купающейся шалунье.