Герои. Другая реальность - [10]

– Эх, сударыня, – говорю, – во что ты меня втравила!

Снял со стены алебарду и побежал с ней наверх. Пока бежал, аж упрел весь.

Внизу слышу топот, хлопанье дверей, грохот... И такой, полный ярости и боли вопль. Нашел-таки маркиз открытую каморку.

Госпожа на балкончик вспрыгнула, платочком машет.

Вот ведь беда какая, вы понимаете, маркиза эта на самом деле хуже травы-белены. Дурная баба, так и норовит с кем попало на лужайке поваляться, в голове только платья да украшения, да еще мужчины. А маркиз этот синебородый на все глаза закрывал, и наряды ей парижские дарил, и что там еще, и попонку на лошадку, ладно, бог с ней, с попонкой, но ведь и колье с рубинчиком, и ключи, и всему она полная хозяйка была, и вообще неплохой маркиз, ежели честно, строгий, но справедливый. Одно только от дуры-бабы требовалось – каморку не открывать. Не открыла, так бы и прожили всю жизнь в мире и согласии, вот ведь какая петрушка получается.

Слышу, по винтовой лестнице топот и лязг. Идет грозный синебородый господин вешать свою госпожу на крюк в кладовку, где уже семь таких висит. Или восемь.

Госпожа на каменном парапете так и скачет, платочком размахивает.

– Едет рыцарь?

– Нет. Никак не едет.

– Тогда, – говорю, – что ж.

И встал поперек лестницы, алебарду наизготовку.

Грозный маркиз бежит, пыхтит.

Увидел меня.

– А это кто еще такой? – спрашивает.

– Я это, ваша милость, – отвечаю, – моя Салли еще попону вашу съела, помните?

– Что за болезненный бред, – говорит, – я тебе что, лошадь, чтобы в попонах ходить?

– Вы-то не лошадь, – говорю, – да вот Салли ослик.

– Пшел вон, дурак!

– Не выйдет, – отвечаю, – госпожа ваша дура-дурой, но вы бы ее оставили в покое, господин хороший! Отпустили к папе-виноделу.

– Не выйдет, – говорит он в свой черед, – висеть ей на крюке, потому как нарушила она единственный запрет, который я на нее наложил. А коль скоро она этот единственный нарушила, значит и остальные перед Богом не соблюдет.

– Господь с вами, добрый господин, она этот ваш запрет дольше остальных соблюла.

– Не смей так говорить про маркизу, мужлан, – ревет он, – это тебе не шлюха какая-нибудь.

– Никуда эта госпожа не годится, – пробую я его уговорить, – вытолкали бы ее взашей, отпустили бы ее обратно к папе. А себе бы нашли другую, хорошую...

– Со временем найду, – говорит мрачно, – не эта, так другая.

– Да вы же скольких эдак перевешаете!

– Я хозяин, – ревет, – моя жена, что хочу, то и делаю.

Понял я, что дело плохо. Он из нежных, из мечтателей, все идеальную любовь ищет. Пока искать будет, у него там в кладовке черт знает сколько баб скопится, крюков не хватит...

– Ну, так извини, – говорю, – эту дуру и мне не жалко, потому как дура сущеглупая, но сколько ж их еще будет, дур-то! Еще в Священном Писании сказано – баба она запретов не терпит, ежели что бабе запрети, то она первым делом и сотворит, назло всему миру. Эдак вы всех дочерей Евы в округе изведете.

И шарах его алебардой.

Он с лестницы-то и покатился.

– Едет кто? – кричу наверх.

– Ах, нет, – отвечает, – нет никого.

– Да и ладно, – говорю, – пришиб я твоего господина, уж не взыщи.

Она с парапета спрыгнула, глянула вниз, а там уже люди у подножия лестницы толпятся, и все в растерянности.

– Лучше бы рыцарь его в честном бою победил, – говорит она, – как-то тактичней было бы. Да ладно, и так сойдет. Ты, – говорит, – следом за мной ступай.

Спускается, величаво так, голову держит, и провозглашает громко.

– Господин ваш и хозяин был чернокнижник и злодей. Если кто хочет в этом убедиться, пускай заглянет в его кладовку, ту, что я отперла вот этим ключиком... Но я разоблачила его, и вызвала моего брата, чтобы он сразился с убийцей женщин. И брат мой храбро сражался, и злодея одолел в честной схватке.

И мне наверх, нежно:

– Рене, где же ты, братец? Иди сюда!

Люди с ноги на ногу переминаются, жмутся – похоже, кое-кто уже успел в кладовку заглянуть.

– Я господину вашему супруга и наследница, – и она остальные ключи отвязывает от пояса и значительно ими звенит. – А потому велю я тело убрать, кровь затереть, супруга моего преступного похоронить с почестями, несчастных этих, им убиенных тоже, а вас призываю в свидетели, что бой был честный, а вам я есть законная госпожа!

Я свирепое лицо сделал и пару раз алебардой взмахнул. На всякий случай.

Они кивают, на меня косятся с опаской и приступают к делам... Госпожа смотрит на меня.

– Ох, – говорит, – натерпелась же я страху.

– Ладно, – отвечаю, – чего уж там.

– Награжу тебя по-царски, – говорит она, – сейчас велю, чтобы тебе пять золотых отсыпали... нет, все-таки два. Два золотых, целое состояние.

– Два золотых мне не помешают, а главное, – говорю, – Салли мою отпустите, ее ваш господин ныне покойный в уплату ущерба забрал.

– Какого ущерба? – она прищурилась.

– Попону она сжевала, шелковую...

– Вот оно что... ну, так золотой я с тебя за попону удерживаю, – говорит она, – а попона была вышитая? Из Парижа?

– Вышитая. Из Парижа.

– Два золотых удерживаю, – она говорит, – забирай свою Салли и проваливай.

Задумалась.

– А то, – говорит тихонько, – оставайся. Я скажу, что ты мне брат не родной, а двоюродный, и священник, как отпоет несчастных этих, в положенный срок нас обвенчает. Хочешь маркизом стать?