Германский вермахт в русских кандалах - [23]

— Не забыл. Она забываться не хочет. Когда буря или гроза…

— «Или гроза», — целует сына в макушку. — Пропах ты костром и болотом. Надо голову завтра помыть. И сходим в кино…

— И купим ситра и мороженого!

— И мороженого, тормошитель ты мой. Господи, как хорошо, что ты есть у меня. Как бы я жила одна?..

— Работала б…

— Работала!

И тут кто-то в дверь постучал. Бесцеремонно, с расчетом на грохот грозы.

— Кому-то плохо опять. И бегут все сюда. Ведь уже не война, а бегут по привычке. А у нас валерьянка вся вышла…

Мама встала с кровати и свету прибавила в лампе. Откинув крючок, она дверь отворила и в темень спросила:

— Кто там? Идите сюда. За валерьянкой, наверно? Я бутылочку бабушке Проне отдала… Да под ноги смотрите, а то половицы у нас провалились…

Из ночной темноты коридора на маму надвинулся череп с глазницами впалыми и оскалом зубов металлических. Словно ожил тот череп и с будки сошел трансформаторной.

— Господи, Боже Ты мой! — отшатнулась она от двери. — Да у нас и подать-то вам нечего, — с испугу сказала неправду, приняв пришельца за позднего нищего.

Валерик готов уже был отдать яблоко, что под подушкой лежало, как страшила покашлял в кулак и сказал приглушенно:

— Леночка… только не бойся. Не пугайся, пожалуйста. Я только вот тут постою. Я зашел повидаться и все… Извините, что поздно…

Валерик дышать перестал и забыл про грозу, а мама спросила испуганным шепотом:

— Кто вы?

— Я — Женька Уваров, — сказал он не сразу и смолк, наблюдая с пытливой тревогой, как она отзовется на имя его.

Но лицо ее мукой страдало, и в глазах узнавания не было.

— Женька Уваров, — повторила она машинально. — А вы где его видели?

— Да я это, Леночка… Я — Уваров, — сказал он и шумно вздохнул.

— Женька Уваров? — не скрывая сомнения, переспросила и, пальцы в щепотку собрав, к губам поднесла по привычке, когда размышляла о чем-то. Ее память, хранившая образ Уварова, образ Женьки-спортсмена, военного летчика, балагура, красавца, закадычного друга Степана, признавать не хотела в этом призраке прежнего Женьку Уварова.

— Женька Уваров, — повторила она, пристывшая взглядом к лицу его жалостно-страшному.

— Меня люди боятся теперь узнавать… Кто узнает — не знает потом, как отделаться… Вот такие дела, бляха-муха, — вздохнул притаенно пришелец, — Повидался, теперь и пойду. Извините…

Сказал, продолжая на месте стоять и смотреть на нее неотрывным, взывающим взглядом. С ноги на ногу переступил, отчего половицы прогнившие чавкнули несколько раз по-болотному от воды дождевой, подступившей под них.

А буря все ярилась, все свирепела, и ливень по стеклам хлестал, и молнии темень терзали. И казалось, что даже барак, напуганный грохотом грома, вот-вот рухнет под диким напором грозы.

Живое все сникло и спряталось.

— Куда вы пойдете? Вон какая гроза… У нас переждите, — предложила из жалости, зная со слов, что якобы есть среди нищих калеки, что себя выдают за друзей-сослуживцев погибшего мужа, брата, отца… и по городу бродят маршрутом, намеченным ради хлеба куска, чарки водки, пристанища…

— И не стойте там. Проходите…

«Раз уж пришли…» — недосказанным слышалось.

И во всей ее позе застывшей неверие было к нему.

— Я, пожалуй, пойду, бляха-муха…

— Да нет уж! Извольте войти!

И вот он вошел. Высокий и жалкий в худобе своей со следами ожогов. При свете его искалеченность резала глаз.

Чтоб Валерика не напугать лицом своим выжженным, повернулся спиною к нему. Но и сзади его голова, без волос, с остатками ушей, гляделась жалкой необычностью.

«Под Котовского бреется, как базарный мильтон Голощапов», — с неприязнью отметил Валерик и подушкой закрылся.

Пришелец был в заношенном хэбэ солдатском, в обмотках и желтых ботинках добротных.

«Второй фронт», — отметил Валерик. — у них подковки спереди и сзади».

Ничего примечательного, кроме ботинок, на пришельце Валерик не нашел, если не считать этих шрамов противных, которые сами навязчиво лезли в глаза. И ни одной награды на нем не было, ни нашивки даже за ранение. Для человека, войной покалеченного, — это необычным казалось и подозрительным даже.

«Значит, это предатель из плена, а мамка впустила!.. И вон как в лицо ему смотрит!»

И увидел Валерик, как губы ее растянулись и некрасивыми стали, и, как девчонка в обиде горькой, она заскулила протяжно и тихо, продолжая его узнавать. И мамка его обхватила страшилу руками, и головой в гимнастерку уткнулась, и завыла со стоном надрывным.

Когда еще мамка так плакала больно!

— Что с тобой они сделали, Женечка родненький! Господи, где Твоя правда! За что ж они так! Женечка родненький! Миленький мой!.. За что ж они так! Ну, за что!

— За то, что я — русский, — негромко сказал человек, — за то, что бежал сколько раз. За то, что власовцы к себе не заманили. За то, что собаки меня не догрызли! Что в крематории не догорел! Что не сдох, когда жить уже было нельзя!

— Господи, как же ты выжил? — отстранилась она от него.

— Да я толком и сам не знаю, — пожал он плечами, удивительно быстро успокаиваясь. — Наверно, меня всякий раз не до конца убивали…

Валерик видел, как мама сжалась вся и глазами распахнутыми на пришельца глядела, будто это она от мучений его защитить не сумела и теперь вот страшилась вины своей. На лице ее было страдание, а в глазах нетерпение. И, кулачки прижимая к груди, прошептала просительно: