Герда Таро: двойная экспозиция - [5]

– Я бы тоже хотел полностью посвятить себя исследованиям в медицине – и не скучно, и точно сделаешь что‑нибудь полезное. К сожалению, в моей области вряд ли можно изобрести что‑то чудодейственное. Вот если бы и мы могли после инсульта использовать какое‑нибудь приспособление вроде вашего.

И снова доктор Чардак уловил неприятную ноту, словно Георг запустил в него камешком. Но тут можно отшутиться:

– Мне – сердце, тебе – мозг! Мы с тобой разделили жизненно важные органы, как сверхдержавы делят мир, а теперь еще и космос.

– Главное, чтобы было что разделять, правда? Теперь тебя будут приглашать на все континенты. Уж не забудь, дай знать, если окажешься поблизости.

Ну вот, они добрались до дежурных фраз, и доктор Чардак успокаивается. В конце концов, нет ничего унизительного в том, что из их общих целей и предметов мечтаний – медицины, Герды и антифашизма – только первая осталась у обоих.

Разговор завершается обменом адресами доктора Чардака и доктора Курицкеса, который задумал оставить и ФАО[13], и вообще ООН, хотя ему и грустно от мысли, что перед ним не будут больше открыты все двери. «В общем, Вилли, я тебя жду. Жду, когда одряхлевшая Европа с триумфом примет тебя в свои старческие объятья».

Повесив трубку, доктор Чардак некоторое время стоит у телефона, в ушах все еще звучит последний смешок друга, чарующий, несмотря на скрытый сарказм. Но как только он понимает его причину – о чем были все эти намеки по телефону, ничего впрямую, – он так и застывает на месте.

Почему Георг переехал в Рим? Неужели всерьез верил, что там, в ФАО, сможет победить голод, ни больше ни меньше? Он никогда не был ни наивным, ни восторженным идеалистом, наоборот. Если бы не эта чокнутая, отправился бы он в Испанию? Но можно ли было отказать Герде – ну это сами понимаете! Она действительно была сумасшедшая, еще хуже, чем Капа, которого чуть удар не хватил, когда он узнал, что мало того, что она устроила себе эти длинные итальянские каникулы у пресловутого Георга, – нет, эта безумица еще и фото республиканских ополченцев повезла в колыбель фашизма! Герда невозмутимо отвечала, что это ерунда, что он только ищет предлог, чтобы закатить ей скандал: свидетели той перебранки в шумном, но уютном парижском кафе не могли сдержать восхищенных улыбок.

Как бы то ни было, Георг Курицкес записался в интербригады и потом остался в Марселе и вступил в Сопротивление, а Вилли отчалил в Соединенные Штаты. Прежде чем уйти в горы, Георг успел получить диплом, а уже после Освобождения защитил диссертацию и благодаря ей получил место исследователя в ЮНЕСКО.

Доктор Чардак держится подальше от политики, но политика сама то и дело вмешивается в его дела. В голове не укладывается, что США отказывают таким способным ученым, как Георг Курицкес, из одного лишь священного ужаса перед всем красным! Хотя сам Георг, может, вовсе и не жалеет об этом. Даже если в Италию его направила ООН, он и сам был не прочь туда вернуться, если, конечно, там все не слишком изменилось.

От этой мысли доктор Чардак вздыхает с облегчением. Когда он возвращается к своим бумагам, густые облака с Атлантики уже рассеялись.

В эти утренние часы доктор Чардак, довольный, что закончил черновик статьи, пока на первом этаже хлопали двери (все разъезжаются – тем лучше!), еще не почувствовал, как же он далек от мира, куда его забросила судьба. Это ощущение пришло к нему позже. Он решил пораньше закончить обход пациентов и наведаться в южные кварталы – Полонию, Кайзертаун или Маленькую Италию, – где продают сладости, такие, как в старые добрые времена. Может, ему стоило бы почаще устраивать сюрпризы, хотя никто в семье и не ждет их от него. Но доктор Чардак всегда избегает усилий, которые не ведут к достижению практических целей. Вернуться домой с тортом – это ему понятно, а вот терзаться, как же ему стать настоящим американцем, он не готов, тем более он и так уже сделал и продолжает делать более чем достаточно. Он представляется Уильямом, произносит фамилию на американский манер, он два года прослужил в Корее, сделал из гранаты устройство для переливания крови и получил за это две медали. Разумеется, он горд тем, что спас тогда жизни парням, как горд и тем, что его имплантируемый кардиостимулятор спасет жизни многих американцев. Что еще от него требовать: Америка – это народ, частью которого он себя считает, а вовсе не религия, которую он обязан исповедовать. Да, порой ему не хватает европейских радостей жизни. So what?[14]

И, убедившись, что все пациенты стабильны, он решает оставить машину у госпиталя ветеранов и дойти до Хертель-авеню, где полно итальянских и еврейских заведений. В хорошую погоду доктор Чардак не прочь прогуляться – да, это совсем не по‑американски. Ну и что с того: улицы, по которым он шагает воскресным летним вечером – единственный пешеход, да еще при галстуке и пиджаке (легкий пиджак поверх рубашки из смесовой ткани с коротким рукавом), – это улицы Северного Буффало: проложенные как по линейке, с рядами оправдывающих название «авеню» молодых деревьев и свежеокрашенных или чуть облупившихся (таких немного) деревянных домов – красных, палевых, бледно-зеленых, голубых, кремовых, белых, – на которых кое‑где висят американские флаги; домов поменьше и домов побольше, домов, перед которыми расстилаются пышные травяные ковры (без всяких заборов!), домов, на удивление хорошо защищенных от непогоды и сохраняющих тепло зимой (прохладу – куда хуже), как он мог убедиться за эти годы.