Герда Таро: двойная экспозиция - [3]

Когда они уезжали из Парижа, у них не было ни гроша. Ее роман с фотографией только начинался, у него не было постоянных контрактов, хотя его уже знали и печатали снимки; зато у них была неиссякаемая вера в свою будущую славу.

Жить в Париже, не имея ничего, кроме «Лейки», было умением выкручиваться изо дня в день. Андре Фридман и Герда Похорилле уверились: будет проще найти работу, если взять псевдоним. И придумали легенду о Роберте Капе, у которого было все, чего не хватало им самим: богатство, успех, бессрочная виза в паспорте уважаемой страны, чье могущество не было омрачено ни войнами, ни диктатурами. Объединившись в тайное общество со стартовым капиталом в виде вымышленного имени, они стали еще ближе друг другу и еще смелее в мечтах о будущем.

Но время сказок закончилось. Над Испанской республикой нависла угроза, и главным было теперь оказаться в нужное время в нужном месте и поймать реальность в объектив, чтобы встряхнуть людей, поддержать сопротивление и заставить свободный мир вмешаться в эту войну.

Но если верно, что в фотографии неизбежно отражается и тот, кто ее сделал, то снимки пары, в которой фотографы мимоходом углядели свою копию, могут рассказать об их авторах. На Гердином фото мужчина и женщина делят пространство поровну, их объединяет разлитый в воздухе смех; гармонию композиции подчеркивает контраст с бьющей через край энергией. На снимке Капы женщина в центре; он воспевает ее физическую привлекательность в тот миг, когда она склонилась к своему другу, и камера фотографа следует за ее сияющим взглядом.

Они шли бок о бок и заметили двух добровольцев, так похожих на них самих, таких счастливых. Но вовсе не любовь к игре отражений побудила их вдвоем снимать одну и ту же сцену (так больше шансов сделать подходящий для газет снимок), а надежда, воплощенная лицами и телами, которые преобразил безгранично счастливый смех, утопия, ожившая на несколько мгновений, в которые этот мужчина и эта женщина были свободны от всего на свете. Да, свободны, с общими идеалами и чувствами, но не одинаковыми. Роберт Капа уловил их безудержное стремление принадлежать друг другу, а Герда Таро – дерзкую радость, рвущуюся покорить мир.

Такие разные, они дополнили друг друга тем августовским днем, навеки выхваченным из потока событий. Они сами, искренние, как запечатленный ими смех, невольно проговариваются об этом в автопортретах, похищенных у их товарищей по оружию и по любви в то короткое анархическое лето в Барселоне..

Часть первая Вилли Чардак Буффало, Нью-Йорк, 1960

Где та, что очаровывает взгляд,

Светиться счастьем воздух заставляет…[6]

Гвидо Кавальканти

Может ли красота принадлежать только одному,

Когда солнце и звезды принадлежат стольким?

А я не знаю, кому я принадлежу,

Думаю, что себе, только самой себе.

Из песни Ich weiß nicht zu wem ich gehöre

(1930) Фридриха Холландера и Роберта Либманна, исполненной Марлен Дитрих

Доктор Чардак проснулся рано. Он умылся, оделся, отнес в кабинет чашку растворимого кофе и воскресный выпуск «Нью-Йорк Таймс», перелистал политический раздел. Ему хотелось бы прочесть его внимательно, ведь борьба за Белый дом обострилась, но он откладывает газету в сторону, перевернув ее первой полосой вниз, достает бумагу и ручку и принимается за работу.

На улице тихо, только изредка доносятся голоса ласточек и ворон да вдалеке прошуршит автомобиль – ищет заправку на пути неведомо куда. Скоро соседи начнут рассаживаться по своим машинам: поедут в церковь, навестить родню, в ресторанчики, где подают Sunday’s Special Breakfast[7], – но доктора Чардака, к счастью, все эти заботы не касаются.

Он уже набросал начало статьи, и тут звонит телефон, но он не удивлен и кричит на весь дом: «Это наверняка меня!» – скорее по привычке, а не ради того, чтобы жена спросонья не бежала к телефону.

– Доктор Чардак, – отвечает он, как обычно, без всяких приветствий.

– Hold on, sir, call from Italy for you[8].

– Вилли, – доносится приглушенный межконтинентальной связью голос, – я тебя не разбудил, ведь нет?

– Nein, absolut nicht![9]

Он сразу же узнает голос. Есть еще дружеские связи, которые останутся навсегда, как шрам от падения с дерева в парке Розенталь, и старые друзья, кто жив, могут объявиться в любой момент.

– Георг, что‑то случилось? Проблемы?

В те времена, когда его называли Вилли, в кругу друзей он был тем, к кому можно обратиться за конкретной помощью – в основном за деньгами, поскольку денег у него всегда было больше, чем у других. Вот почему теперь его собеседник громко смеется, уверяя, что ничего ему не нужно, хотя кое‑что, конечно же, случилось, причем устроил это он сам, Вилли, там, у себя в Америке, да такое важное, что удержаться невозможно, вот Георг и поддался порыву: не стал писать, а сразу позвонил.

– Поздравляю! То, что ты сделал, – грандиозно! Даже, не побоюсь этого слова, эпохально.

– Спасибо, – помедлив и несколько машинально отвечает доктор Чардак. Да, доктор Чардак не из тех, кто умеет принимать комплименты, он, скорее, мог бы остроумно отшутиться, но сразу ничего подходящего не пришло ему в голову.

В свое время они были королями шутки. Ну, пусть это и преувеличение, но они умели меткой остротой оживить смертельно скучную дискуссию, и уж в этом Вилли Чардак не уступал товарищам. И сейчас коллеги ценят его лаконичный юмор, сдобренный немецким акцентом (как у всех чудаковатых ученых), и у американцев он слывет оригиналом, а не каким‑то там брюзгой.