Герцог и я - [3]

— Господи, чем я заслужил такое? — простонал он. — В чем провинился?

— Вам следует похвалить ребенка, — услышал он голос няни. — Четыре года вы ждали, и вот он заговорил.

— Заговорил? Да он идиот! Проклятый маленький идиот! И заика к тому же!

Саймон заплакал. Герцог продолжал стенать, никого не видя.

— О Боже! Род Гастингсов должен закончиться на этом слабоумном! Все годы я молил небо о сыне — и вот что получил! Придется передать мой титул настырному двоюродному брату… Все, все рухнуло!.. — Герцог снова повернулся к мальчику, который всхлипывал и тер глаза, тщетно стараясь унять рыдания. — Я даже не могу смотреть на него! — выдохнул герцог. — Нет, не могу!.. Это выше моих сил. Его незачем учить!

С этими словами он выскочил из детской.

Няня Хопкинс крепко прижала к себе ребенка.

— Не правда, — горячо шептала она ему, — ты очень умный. Самый умный из всех детей, каких я знала. И ты скоро научишься хорошо говорить, голову даю на отсечение!

Саймон продолжал плакать в ее ласковых объятиях.

— Мы еще покажем ему! — пригрозила няня. — Заставим взять обратно свои слова, клянусь всеми святыми!..

Няня Хопкинс не бросала слов на ветер. Пока герцог Гастингс проводил время в Лондоне, стараясь забыть, что у него есть сын, она не теряла ни минуты, не выпускала Саймона из поля зрения и учила его, как могла, произносить звуки, слоги, слова, поощряя лаской, если у него получалось, и подбадривая, когда слова не складывались.

Дело продвигалось медленно, но успехи все же были, и, когда Саймону исполнилось шесть, он уже не так сильно заикался, а к восьми годам справлялся порой с целым предложением, ни разу не заикнувшись. По-прежнему он говорил хуже, если бывал чем-то расстроен, и няня не уставала напоминать, что он должен научиться владеть собой и оставаться спокойным, если хочет произносить слова и фразы нормально.

К счастью, Саймон оказался не по-детски упорным, настойчивым, даже упрямым. Он научился набирать воздух, прежде чем что-либо сказать, и думать о том, что и как говорит и что происходит при этом у него во рту и в гортани.

Время шло. Мальчику исполнилось одиннадцать, и однажды он задумчиво посмотрел на свою няню и, собравшись с мыслями, четко произнес:

— Полагаю, наступило время поехать и повидаться с моим отцом.

Няня Хопкинс внимательно смотрела на своего питомца и молчала. Герцог Гастингс за эти семь лет ни разу не заявился в замок, не ответил ни на одно письмо сына, которых набралось, наверное, около сотни.

— Ты в самом деле хочешь этого? — спросила она после долгой паузы.

Саймон кивнул.

— Что ж, тогда я скажу, чтобы приготовили карету. Завтра мы отправимся в Лондон, дитя мое…

Путь был неблизкий, и в город прибыли лишь к вечеру третьего дня. Не без труда отыскали они дом, в котором няня никогда раньше не бывала. Сдерживая волнение, она постучала бронзовым молотком в величественные двери, которые, к ее удивлению, почти сразу отворились, и взору их предстал не менее величественный дворецкий.

— Посылки и всякая доставка принимаются с черного хода, — сказал он и намеревался захлопнуть дверь.

— Подождите! — крикнула няня Хопкинс, подставляя ногу и мешая сделать это. — Мы не прислуга.

Дворецкий окинул ее подозрительным взглядом.

— Я — да, — пояснила няня, — но мальчик — нет. — Она схватила Саймона за руку, выдвинула вперед. — Это граф Клайвдон, и вам следует отнестись к нему с почтением.

У дворецкого отвисла нижняя челюсть, он несколько раз моргнул, прежде чем произнести:

— По моим понятиям, мистрис, граф Клайвдон мертв.

— Что?! — воскликнула няня Хопкинс.

— Я совсем не умер! — воскликнул Саймон со всем справедливым возмущением, на которое способен одиннадцатилетний мальчик.

Дворецкий еще внимательнее вгляделся в него и, видимо, признав во внешности кое-какие черты его отца, без дальнейших колебаний отворил пошире дверь и пригласил войти.

— П-почему вы подумали, что я м-мертв? — спросил Саймон, мысленно ругая себя за то, что не может сдержать заикание, но объяснил себе это тем, что очень разозлился.

— Я ничего не могу вам ответить, — сказал дворецкий. — Не моего ума это дело.

— Конечно, — сердито проговорила няня, — ваше дело сказать мальчику такие страшные слова, а отвечают пусть другие.

Дворецкий задумался ненадолго и потом произнес:

— Его светлость не упоминал о нем все эти годы. Последнее, что я слышал, были слова: «У меня не стало сына». И вид у его светлости был такой печальный, что никто больше ни о чем не спрашивал. Мы, то есть слуги, посчитали, что ребенок преставился.

Саймон почувствовал, как в горле что-то бурлит и рвется наружу.

— Разве герцог ходил в трауре? — не успокаивалась няня. — Нет? Как же вы могли подумать, что ребенка нет в живых, если отец не надевал траурную одежду?

Дворецкий пожал плечами.

— Его светлость часто носит черное. Почем мне знать?

— Все это просто ужасно! — заключила няня. — Я требую, слышите, немедленно доложите его светлости, что мы здесь!

Саймон не говорил ничего. Он пытался успокоиться, чтобы суметь разговаривать с отцом, не так сильно заикаясь.

Дворецкий наклонил голову и негромко сказал:

— Герцог наверху. Я тотчас сообщу ему о вашем приезде.