Герцог и я - [2]

Тем временем у роженицы никак не унималось кровотечение, врач ничего не мог поделать, она впала в беспамятство и тихо скончалась.

Герцог искренне скорбел о ее кончине. Нет, он никогда не любил ее, и она его тоже, но оба сохраняли друг к другу дружеские чувства. Ему всегда нужен был от нее только наследник, и он его наконец получил. Так что можно было заключить, что она оказалась достойной женой. Он велел, чтобы у ее могильного памятника каждую неделю, невзирая на время года, появлялись свежие цветы и чтобы ее портрет переместили из гостиной в большую залу — туда, где висят портреты самых почтенных членов семейства.

Потом он всецело занялся воспитанием сына.

Впрочем, нельзя сказать, что у него появилось очень много дел в связи с этим, особенно в первые месяцы: ведь ребенка было еще рано учить ответственности за принадлежащие ему земельные угодья и за людей, живущих и работающих там. Герцог это понимал и, оставив сына на попечение няни, отправился в Лондон, где продолжал заниматься тем же, чем до счастливого события, то есть почти ничем, с той лишь разницей, что теперь неустанно говорил о сыне и заставлял всех, не исключая самого короля, любоваться его портретом, который был заказан вскоре после того, как ребенок родился.

Время от времени герцог наезжал в Клайвдон и наконец, когда мальчику исполнилось два года, решил больше не покидать замок, а посвятить себя только сыну, взяв его обучение в собственные руки. С этой целью первым делом был приобретен гнедой пони, после чего куплено небольшое ружье для будущей охоты на лис и приглашены учителя и наставники по всем известным человеку наукам.

— Но Саймон слишком мал для всего этого! — восклицала няня Хопкинс.

— Глупости, — снисходительно возражал герцог. — Разумеется, я не ожидаю от него мгновенных и блестящих результатов, однако начинать обучение, достойное герцога, нужно как можно раньше.

— Он еще даже не герцог, — лепетала няня.

— Но будет им!

И Гастингс поворачивался спиной к неразумной женщине и пристраивался рядом с сыном, который молча строил кривобокий замок из кубиков, разбросанных по полу. Отец был доволен тем, как быстро мальчик подрастал, доволен его здоровьем, цветом лица; ему нравились его шелковистые темные волосы, голубые глаза.

— Что ты строишь, сын?

Саймон улыбнулся и ткнул пальцем в кубики. Герцог встревоженно посмотрел на няню — он впервые осознал, что еще не слышал от сына ни единого слова.

— Он не умеет говорить?

Та покачала головой:

— Еще нет, ваша светлость.

Герцог нахмурился.

— Но ему уже два года. Разве не пора ему пытаться говорить?

— У некоторых детей это наступает позже, ваша светлость. Он и так достаточно умный мальчик.

— Конечно, умный. Ведь он из Гастингсов.

Няня Хопкинс согласно кивнула. Она всегда кивала, когда герцог заводил речь о превосходстве своей семьи.

— Возможно, — предположила она, — ребенку просто нечего сказать. Он и так всем доволен.

Герцога не слишком убедило это предположение, но он не стал продолжать разговор, а вручил Саймону оловянного солдатика, погладил по головке и удалился из дома, чтобы проехаться на лошади, которую совсем недавно приобрел у лорда Уэрта.

Однако еще два года спустя герцог уже не был так спокоен, когда снова навестил сына в замке.

— Как? Мой сын до сих пор не говорит?! — вскричал он. — Почему?

— Я не знаю, — отвечала няня, воздевая руки к небу.

— Чго вы с ним сделали, Хопкинс?

— Я ничего ему не делала, ваша светлость!

— Если бы вы несли свою службу исправно, он… — палец герцога указал на мальчика, — давно бы заговорил!

Саймон, который усердно выводил в тетради буквы, сидя за крошечной партой, с интересом наблюдал за этой сценой.

— Ему уже целых четыре года, черт побери! — взревел герцог. — И он обязан говорить!

— Зато он умеет писать, — защитила своего подопечного няня. — На своем веку я вырастила пятерых детей, и никто из них не делал это так красиво, как мастер Саймон.

— Много ли проку от красивого писания, если он молчит, как рыба! — Герцог резко повернулся к сыну:

— Скажи мне хоть что-нибудь, черт тебя возьми!

Саймон откинулся назад, его губы задрожали.

— Ваша светлость! — воскликнула няня. — Вы пугаете ребенка.

Теперь герцог обрушился на нее:

— А может, его надо испугать! Может, он так избалован, что просто ленится произнести лишнее слово! Хорошая трепка — вот чего ему недостает!

В ярости он выхватил из рук няни серебряную щетку с длинной ручкой, которой та причесывала мальчика, и замахнулся на сына.

— Я тебя заставлю говорить! Ты упрямый маленький…

— Нет!

Няня вскрикнула. Герцог выронил щетку. Оба они в первый раз услышали голос Саймона.

— Что ты сказал? — прошептал герцог. На глаза ему навернулись невольные слезы.

Мальчик стоял перед ним со сжатыми кулачками, подбородок его был вздернут.

— В-вы н-не…

Герцог смертельно побледнел.

— Что он говорит, Хопкинс?

Сын попытался выговорить что-то.

— В-в… — вырывалось из его горла.

— Боже, — с трудом вымолвил герцог, — он слабоумный.

— Он не слабоумный! — вскричала няня, бросаясь к мальчику и обнимая его.

— В-вы н-не б… бей… т-те… — Саймон набрал еще воздуха, — м… меня.

Герцог присел на кресло у окна, обхватил голову обеими руками.