Герцог - [120]

— Мне кажется, брату неплохо бы отдохнуть, — сказал Уилл. — Как вы думаете, доктор?

— Вид у него неважнецкий, что и говорить.

— Я побуду недельку в Людевилле, — сказал Мозес.

— Я имею в виду полный отдых, в постели.

— Я понимаю, что кажусь не в себе. Но мне с самим собой неплохо.

— Нет, — сказал его брат, — я за тебя тревожусь.

Вот паразитская любовь — не мытьем, так катаньем. Есть желающие ей послужить? Он всегда готов. Кто нуждается в нем? Подскажите только, ради кого принести себя в жертву истине, порядку, покою. Нет, непостижимое он существо, этот Герцог, упакованный в бинты, с помощью брата Уилла влезающий в мятую рубашку.

До места он добрался назавтра днем: сначала самолетом до Олбани, потом автобусом до Питсфилда, потом на такси до Людевилля. Накануне Асфалтер дал ему туинала. Он хорошо выспался и, несмотря на перебинтованные бока, чувствовал себя превосходно.

Дом был в двух милях от поселка, в холмах. Погожее, дивное лето в Беркширах: воздух легкий, ручьи быстрые, леса густые, трава свежая. И птиц во владениях Герцога развелось, как в заповеднике. Под декоративными завитками веранды свили гнезда вьюрки. Гигантский вяз кое-как доживал свой век, и в нем еще обитали иволги. Герцог велел таксисту остановиться на мшистой дороге, обставленной валунами. Не было уверенности, что к дому можно подъехать. Но ни одно дерево не упало поперек дороги, и хотя талые воды и бури смыли порядочно гравия, машина без труда прошла бы. Впрочем, Мозес не возражал немного подняться в горку. Его грудь надежно защищала повязка, ноги у него легкие. В Людевилле он купил кое-какую провизию. В подвале должны быть консервы, если их не съели охотники или бродяги. Два года назад он консервировал помидоры и фасоль, варил малиновое варенье и перед отъездом в Чикаго припрятал вино и виски. Электричество, конечно, отключено, но можно наладить старый ручной насос. На крайний случай есть цистерна с водой. Приготовить можно в камине, там есть старые крюки и таганы — и тут (сердце у него забилось) из травы, вьющихся лоз, деревьев и цветенья выступил дом. Глупейшая затея Герцога! Памятник откровенной глупости влюбленного, чему-то скверному в его характере, символ еврейской борьбы за прочное положение в Америке белых англосаксов-протестантов (как выразился на инаугурации сентенциозный старик: «Владели мы страной, ей не подвластны»[244]). Я тоже штурмовал высоты, и как заносчиво, я попортил кровь баспам, которые сложили крылья уже где-то в 1880-е годы, когда правительство разменяло континент на железные дороги, и те зачастили в Европу развеяться, а виноватыми у них вышли ирландцы, испанцы и евреи. Какую борьбу я выдержал! Бил наобум, зато яростно. Ладно, главное — я здесь. Хинени![245] Какая дивная красота сегодня! Он стал в заросшем дворике, сощурил глаза на солнце, увидел малиновые сполохи, втянул запахи катальповых колокольчиков, земли, жимолости, дикого лука и трав. Под вязом побывал олень или любовная парочка — трава была примята. Он обошел вокруг дома, высматривая повреждения. Все окна были целы. Ставни, притянутые изнутри крюками, нетронуты. Но несколько его уведомлений о том, что имущество охраняется, было сорвано. Сад превратился в густую чащу колючего кустарника, розы и шиповник переплелись. Все было безнадежно запущено, и жалеть об этом поздно. Заняться всем этим у него уже не будет сил — приколачивать, красить, латать, связывать, подрезать, опрыскивать. Он только посмотрит, что здесь и как.

В доме, как он и ожидал, было затхло. Он открыл окна и ставни на кухне. Вымел листья и хвою, паутину, коконы и мертвых насекомых. Требовался огонь — причем немедленно. Спички были с собой. У зрелости свои преимущества — начинаешь заботиться о мелочах, делаешься предусмотрительным. Вообще же есть велосипед, можно съездить в поселок и купить недостающее. Он даже проявил смекалку, поставив велосипед на седло, чтобы не перегружать покрышки. Воздуха в них маловато, но до бензоколонки доедут. Он принес охапку сосновых полешек, растопку и сначала разжег лучину, чтобы убедиться в тяге. Птицы могли свить гнезда в дымоходах. Тут он вспомнил, как сам в горячке спорой работы лазал на крышу — закреплял над трубами металлические сетки. Он еще подложил дров. Под обломившейся корой деловито копошились букашки и червячки, во все стороны брызнули муравьи и длинноногие пауки. Он проследил, чтобы они разбежались. Сухие черные дрова занялись желтым огнем. Он еще положил чурок, подпер таганом и отправился дальше осматривать дом.

Консервы были нетронуты. Деликатесы, закупленные Маделин (все только самое лучшее), — черепаховый суп С.С. Пирса, индейский пудинг, трюфели, оливки и наряду с этим малоприглядная кормежка, приобретенная уже лично Мозесом на распродаже армейских излишков, — бобы, баночный хлеб и тому подобное. Он инвентаризовал свое имущество с отрешенным любопытством к былым проектам отшельнической независимости: стиральная машина, сушилка, колонка для горячей воды — белоснежные, тускло отливающие объемы, куда он вбухал доллары покойного отца, ядовито-зеленые, трудно заработанные, считанные-пересчитанные, в муках поделенные между наследниками. А незачем было посылать меня в школу, думал Герцог, незачем мне было знать про мертвых императоров.