Герцог - [105]

— Про это тоже писали?

— Конечно. Иначе откуда я знаю? Как вообще это попало в газеты?

— Один паразит с кафедры физиологии подрабатывает сплетнями в «Америкен».

— Ты сам-то знал, что у обезьяны туберкулез?

— Знал, что болеет, а чем — не представлял. И, конечно, не предполагал, что так тяжело перенесу его смерть. — К суровости, с какой глянул на него Асфалтер, Герцог был не готов. У него разномастная бородка, но даже темнее утраченных волос смотрели его глаза. — Я буквально вошел в штопор. Ведь я думал, что водить дружбу с Рокко — это так, баловство. Не понимал, как много он значил для меня. Знаешь, я вдруг осознал, что никакая другая смерть не могла поразить меня сильнее. Я задавался вопросом: потрясла бы меня хоть в половину так же смерть моего брата? Думаю — нет. Все мы, понимаю, на чем-нибудь сдвинуты. Но…

— Не обижайся, что я улыбаюсь, — повинился Герцог. — Не могу удержаться.

— А что тебе остается?

— Это еще не самое страшное — любить свою обезьяну, — сказал Герцог. — Le coeur a ses raisons[233]. Ты видел Герсбаха. Задушевным другом доводился. А Маделин — та любит его. Так чего же тебе стыдиться? Еще одна душераздирающая комедия. Ты читал рассказ Кольера про человека, который женился на шимпанзе? «Его обезьянка-жена»? Великолепный рассказ.

— Я был страшно угнетен, — сказал Асфалтер. — Сейчас я ничего, а тогда почти два месяца не работал, и слава Богу, что у меня нет жены и детей, от которых пришлось бы скрывать свою истерику.

— И все это в честь обезьяны?

— Я перестал ходить в лабораторию. Сел на транквилизаторы, но так не протянешь долго. Надо было брать себя в руки.

— И ты пошел к доктору Эдвигу? — рассмеялся Герцог.

— Эдвиг? Нет, у меня другой психиатр. Он снимал депрессию. Но это всего два часа в неделю. Остальное время меня просто колотило. Тогда я взял в библиотеке кое-какие книги… Ты читал книгу такой венгерки, Тины Зоколи, о выходе из кризисных состояний?

— Не читал. Что она говорит?

— Она рекомендует определенные упражнения.

Мозес заинтересовался: — Какие именно?

— Главное у нее — заглянуть в лицо собственной смерти.

— Как ты это делаешь?

Асфалтер старался говорить ровным голосом, в тоне беседы, информации. Ясно, что говорить об этом ему очень трудно. И не говорить он не мог.

— Ты воображаешь, что умер, — начал он.

— То есть случилось худшее… Дальше? — Герцог повернулся к нему в профиль, как бы настраиваясь лучше слышать, внимательнее слушать. Руки сложены на коленях, плечи устало опущены, носки составлены внутрь. Затхлая, вся в книгах комната с зажимной лампой на этажерке и шелест летней листвы действовали на Герцога умиротворяюще. Истинное в форме гротеска, размышлял он.

Каково это — он знал. Он сочувствовал Асфалтеру.

— Пресеклось дыхание. Кончилась агония, — говорил Асфалтер. — Ты мертв и должен лежать как мертвый. Что там, в ящике? Шелковая обивка.

— A-а, так ты все домысливаешь. Трудненько, должно быть. Понятно… — вздохнул Мозес.

— Требуется навык. Ты должен воспринимать — и не воспринимать, быть — и не быть. Ты одновременно присутствуешь и отсутствуешь. И один за другими входят окружавшие тебя в жизни люди. Отец. Мать. Все, кого ты любил и кого ненавидел.

— Дальше что? — Завороженный Герцог скосил на него глаза.

— Дальше ты себя спрашиваешь: «Что ты имеешь сказать им теперь? Как ты к ним относишься?» Ведь, кроме истины, теперь и высказать нечего. И ты не им это высказываешь, потому что ты мертвый, а самому себе. Тут подлинность, а не обман. Истина, а не ложь. С ложью покончено.

— Лицом к смерти. Это — Хайдеггер. Чем все это кончается?

— Когда я, зрячий, лежу в гробу, мне сперва удается сосредоточить внимание на своей смерти и отношениях с живущими, но потом всякий раз меня отвлекают другие вещи.

— Ты утомляешься?

— Нет. Раз за разом я вижу одно и то же. — Лукас нервно, мучительно рассмеялся. — Слушай, мы были знакомы, когда у моего отца была ночлежка на Западной Мадисон-стрит?

— Да, я помню тебя по школе.

— Когда разразился кризис, мы сами переехали к себе в номера. На верхнем этаже отец оборудовал квартиру. А в нескольких домах от нас был театр «Хеймаркет», ты его помнишь?

— Балаганный театр? Еще бы, Лук, я срывался с уроков посмотреть трюкачей и коверных.

— Так вот, для начала я вижу пожар в нашем доме. Он загнал нас на чердак. Мы с братом закутали малышей в одеяла и встали к окнам. Приехала пожарная команда и вызволила нас. Я держал сестренку. Пожарные по одному спускали нас вниз. Последней сгружали тетю Рей. Она была под двести фунтов. У нее задралось платье, когда пожарник спускался с ней. От тяжести и напряжения у него пылало лицо. Крупное такое ирландское лицо. А я стоял внизу и смотрел, как все ближе нависают ее ягодицы, этот бледный, бесподобно щекастый, необъятный зад.

— То есть вот что ты видишь, когда представляешь себя мертвым: толстозадая старая тетка, спасенная от смерти.

— Не смейся, — сказал Асфалтер и сам не в силах удержаться от невеселого смешка. — Я не только это вижу. Еще вижу девок из того балагана. Между номерами им было нечего делать. Крутится себе лента — Том Микс, они киснут в уборных. И тогда они выходили на улицу и играли в бейсбол. Очень любили играть. Крупные, здоровые, раскормленные — им была нужна разминка. Я садился на край тротуара и смотрел, как они играют.